Я и Ты

О «религиозном» человеке говорят как о человеке, которому нет нужды состоять в отношении с миром и существами, потому что ступень социального, которое определяется извне, преодолевается в этом случае силой, которая действует только изнутри. Но в понятии социального смешивают две в корне отличные друг от друга вещи: общность, вырастающую из отношения, и скопление лишенных отношения человеческих единиц, и это лишение отношения современного человека стало физически осязаемым. Но светлое здание общности, к которому в том числе ведет освобождение из темницы «социальности», есть результат действия той же силы, которая действует в отношении между человеком и Богом. Но оно не является просто одним из ряда всех прочих отношений; это всеобщее отношение, в которое, не иссякая, изливаются все потоки. Море и текущие в него потоки – кто может здесь установить или определить границы? Тут есть только одно течение – от Я к Ты, всегда все более бесконечное, безграничный поток Действительной Жизни. Невозможно разделить свою жизнь между действительным отношением к Богу и недействительным отношением Я – Оно к миру – обращаться к Богу с молитвой, а мир использовать практически. Тот, кто относится к миру как к материалу для использования, не может по-другому относиться и к Богу. Его молитва – это приносящая облегчение процедура, она обращена к уху пустоты. Такой человек – в противоположность атеисту, который среди ночи в тоске взывает к безымянному из окна своей комнаты, – начисто лишен Бога.

Есть и такие, кто утверждает, будто «религиозный» человек выступает перед Богом как одиночка, как единственный, как отделенный, потому что он перешагнул ступень «нравственного» человека, находящегося в плену у долга и вины перед миром. Якобы этот последний обременен ответственностью за поступки поступающих, ибо он полностью определен напряжением между бытием и долженствованием бытия и в эту бездонную пропасть кусок за куском бросает он в гротескной и безнадежной жертвенности свое сердце. «Религиозный» же человек освобождается от этого напряжения между миром и Богом, ибо здесь господствует заповедь, требующая снятия с себя беспокойства об ответственности и о предъявляемых к себе требованиях, ибо нет здесь собственной воли, но есть подчинение стечению обстоятельств, ибо всякое долженствование исчезает в безусловном бытии, а мир, хотя он и существует, не имеет больше никакого значения; в нем надо исполнить свое бытие, но это исполнение ни к чему не обязывает, ибо всякое деяние ничтожно. Но говорить это означает воображать, будто Бог создал мир как иллюзию, а человека – для собственного развлечения. Конечно же, тот, кто предстает перед Ликом, возносится над долгом и виной, но не потому, что отдаляется от мира, а потому, что на самом деле приближается к нему. Долг и вину несут перед чужим; к близким относятся любовно и с расположением. Тому, кто предстает перед Ликом, мир является в полноте настоящего и в сиянии вечности, и такой человек может одним изречением сказать Ты сущности всех существ. Здесь нет больше напряжения между миром и Богом, остается только одна действительность. Он не освободился от ответственности: вместо боли конечной ответственности, следующей за действием, получил он движущую силу ответственности бесконечной, мощь любовной ответственности за всю необъятность происходящего в мире, за глубокую включенность мира в лик божий. Разумеется, он навсегда покончил с нравственным суждением: «злой» – это объект более глубокой ответственности, более других нуждающийся в любви; однако самостоятельные решения в глубине спонтанности он должен будет принимать до самой смерти, безмятежные решения о верном деянии. Ибо здесь деяние не ничтожно; оно было задумано, оно было выношено, оно является необходимым, оно принадлежит творению; но это деяние не предъявляет себя миру, оно вырастает из него, как если бы оно было недеянием.