Я историю излагаю... Книга стихотворений

Граф не стесняется того, что граф,
и дети графа, заполняя графы
анкеты, пишут именно, что графы,
ни на йоту правду не поправ.

А дети кулаков все поголовье

овечье, и лошажье, и коровье
преуменьшают. Или просто врут.
Хоть точно знают, что напрасный труд.

Ведь есть меж небом пятым и седьмым

какое-то всевидящее око,
сказать попроще: что-то вроде бога —
туман молочный или черный дым.

Дворяне вычитали в книгах: есть!

А дети кулаков — не дочитали.
Лелеют месть,
а применяют лесть,
перевинтив в анкетах все детали.

«Стыдились своих же отцов…»

Стыдились своих же отцов
и брезговали родословной.
Стыдились, в конце концов,
истины самой дословной.

Был столь высок идеал,

который оказывал милость,
который их одевал,
которым они кормились,
что робкая ласка семьи
и ближних заботы большие
отталкивали. Свои
для них были только чужие.

От ветки родимой давно

дубовый листок оторвался.
Сверх этого было дано,
чтоб он обнаглел и зарвался.

И с рухнувший домик отца

вошел блудный сын господином,
раскрывшимся до конца
и блудным и сукиным сыном.

Захлопнуть бы эту тетрадь,

и если б бумага взрывалась,
то поскорее взорвать,
чтоб не оставалась и малость.

Да в ней поучение есть,

в истории этой нахальной,
и надо с улыбкой печальной
прочесть ее и перечесть.

«Ни стыда, ни совести, а что же?..»

Ни стыда, ни совести, а что же?
Словно в сельской школе. Устный счет.
Нечего и спрашивать! Сечет!
Быстрый, как рефлекс, в манере дрожи.

Сопрягает, взвешивает, мерит,

применяет к собственной судьбе.
На слово же — и себе не верит.
То есть главным образом — себе.

Изредка под ложечкой пустое

место, где должна бы быть душа,
поедом его ест не спеша,
и тогда он целый день в простое.

Так же, как безногий инвалид

на штанину полую взирает,
он догадывается, что болит.
Но самокопанье презирает.
Устный счет —
не хочет. Не велит.

Что почем