Я, Люцифер

Париж же высокомерен, он относится к своим грехам, как эмансипированная мадмуазель к своему бархатистому резиновому противозачаточному кол­пачку и вибратору «Джекхэммер Делюкс»; Лондон же чует запах греха, как лохматая дворняжка среди мусорных баков: отчасти смущенно, отчасти возбуж­денно, отчасти с отвращением, отчасти печально... Впрочем, совсем не к месту. («Это излишне», — ска­зал бы Ганн.) Дело в том, что я выбрал Трейси Смит, рожденную и воспитанную в Ист-Энде (романтиче­ская же сторона моей натуры предпочитает считать, что это она меня выбрала) для одной из последних попыток удовлетворить свое ангельское желание. Знаменательный провал намерения Виолетты сде­лать все необходимое... Не из-за того, что нет обшир­ных эмпирических свидетельств (спросите Еву, Не­фертити, Елену, Иродиаду⁶⁷, Лукрецию⁶⁸, Марию-Ан­туанетту, Дебби Хэрри⁶⁹ о моем ноу-хау в области сисек и талантах в районе дыры; это просто, как... посмот­реться в зеркало... но я не уверен, на что способна смертная оболочка Ганна. Когда я, случайно выбрав какую-нибудь девицу, вселялся в нее, то доставлял ей удовольствие — все возвращались домой удовлетво­ренными, — но на этот раз я не мог не заметить не­полноценности Ганна: материальная несостоятель­ность никак не компенсируется физически, более того, она усилена отсутствием жизненной стойкости. Меня ужасно шокировало — вот уже в пятидесятый раз, — что вот уже в пятидесятый раз я ударился ногой о кухонный шкаф. Я прикусывал щеку уже столько раз, что теперь она распухла до размеров дольки апельсина сорта «Яффа». Таким образом, я полагаю, мне можно и простить немного проявленного волне­ния, если не возражаете, когда Трейси и я нырнули под землю у Холборна, чтобы по Центральной линии добраться до Майл-Энда.

Лондонская подземная железная дорога угнетает Бога. Парижское метро сохранило свое доброе имя благодаря островкам романтики и интеллектуальной чепухе; ясно, что нью-йоркская подземка—это туалет, хоть и выглядит как в кино: современно, замечательно, просто круто; римская Метрополитана — ну, Рим, как известно, часть Божьего промысла, но Лондон, боже мой, лондонское метро Его действительно раз­дражает. Афиши с Ллойдом Уеббером⁷⁰, мертвенно-бледные водители с васильковыми озерами глаз, глубина которых скрывает километры нереализован­ных надежд, реклама Ллойда Уеббера; служащие низшего звена, брошенные красотки; стоящие на пороге смерти нищие с кровоточащими ногами и обосранными штанами; реклама Ллойда Уеббера; бродячие музыканты; размазанный вечерний макияж и утренний перегар; все в таком духе — главное, что эта уносящая вдаль подземка требует отказа от безыс­ходности и внутренней пустоты, главное — стремле­ние людей Лондона свалиться на сиденье или повис­нуть на поручне в состоянии, близком к горькому поражению или унынию, тоске, одиночеству или мучительному обаянию их жизни. Единственное, что Он замечает в лондонском метро, — слепые с собака­ми-поводырями. (Мне пришлось иметь дело с гор­сткой слепых в попытке радикально изменить их отношения с собаками. До сих пор nada⁷¹. Было бы хорошо заполучить хотя бы одного до скончания дней.)

Трейси грохается на сиденье и достает «Ивнинг стандарт», уже открытый на странице с телепрограммой. «Бессмысленно пытаться там что-либо найти, Трейс», — думаю я, когда поезд с грохотом врывается в один из тоннелей.

Я знаю, что вы подумали, уставшие от мира людишки. Вы подумали: «Боже мой, что за дурацкий вечер». Облако тумана, теплая морось, разносимый ветром мусор, едва уловимый запах мокрых старых лондонских кирпичей, бестолковая, именно бестол­ковая духота.

Это не я. У меня теперь пять органов чувств Ганна, работающих сверхурочно. Сигнал автомобиля, па­латка с хот-догами, отрыжка, легкий ветерок, солнеч­ный луч и вытирание задницы — уловили суть? Я влюблен по-настоящему, безумно, глубоко влюблен в свои ощущения.

Я снова ушел от темы.

Квартира Трейси находится на цокольном этаже в одном из викторианских домов, тянущихся вдоль улицы, в Майл-Энде. Я посчитал необходимым решительно приняться за свою возлюбленную как раз тогда, когда она открыла дверь парадного входа. В такие необычные и интригующие моменты внут­ренний мир квартиры встречается с внешним миром, а коврик у двери говорит: «Добро пожаловать»; но уж слишком много транспорта на улицах, а свет над перемычкой двери у крыльца чересчур полон энер­гии. Конечно же, он осветил бы и меня. Поэтому приходится обходить дом сзади, прислушиваться к шуму воды в ванной, терять время, стоя под окном, залазить на подоконник в кухне под угрозой оцара­паться и лишь на мгновение увидеть очертания ее головы, прежде чем она появится, намазанная кре­мом, а уже пора возвращаться к делам.