Я, Люцифер

Но даже после того как я вышел, положение мое было аховым. Полдюжины чуланов и гардеробных, и вот, когда мой анус уже вовсю отплясывает модный шимми под ритмы карибской сальсы, я наконец-то обнаруживаю дверь, которая открывает моим глазам всепрощающую белизну ванной комнаты; здесь, разре­шив конфликт с неожиданно отказывающимся расстег­нуться ремнем брюк, я приземляюсь на толчок.

Гримасы, которые вы знаете по мультфильмам, сменяли друг друга в сопровождении бурного оооханья и аааханья. Я узнал, что такое холодный пот, слезы, дрожь, стиснутые зубы и целая палитра звуков, используемая престарелым пародистом, изображаю­щим животных. Картина, открывшаяся вашим глазам, доставила бы вам настоящее удовольствие: сопение, кряхтение, ложный финал, тройная концовка и, на­конец, блаженное облегчение, но и оно не смогло противостоять хулиганским выходкам кишечника. Да уж, выглядел я просто смешно: ни дать ни взять подавленная и раздосадованная обезьяна, но не в этом дело. Я сам на это согласился. «Поступай со своим телом так, как ты хотел бы, чтобы оно посту­пало с тобой». Вполне справедливо. Но меня беспо­коило чувство... то ли... Нечто странное, меня все не покидало подозрение, что за мной кто-то постоянно наблюдает. Одевшись, я облокачиваюсь на раковину и с непокорным раскаянием не могу оторвать взгляд от отражения собственной оболочки. «Может быть, здесь повсюду скрытые камеры», — думаю я, но, даже думая об этом, я знаю, что занимаюсь самообманом. Говоря о наблюдении со стороны, я имею в виду со­всем не то, о чем могли подумать вы: «Вы недавно, поэтому вы не знаете...»

Застегивая свой костюм от Гуччи, я вижу в зерка­ле, или мне так кажется, как от присутствия побли­зости какой-то бестелесной субстанции меня охваты­вает дрожь, начинает шатать, то тут, то там появля­ется либо опухоль, либо синяк.

В ванной комнате никого нет, кроме меня и воняю­щих радиоактивных осадков из моей термоядерной задницы. Скажете, что у меня слишком богатое вооб­ражение, но я уверен, что слышу шуршание...

— Очень смешно, — говорю я вслух, возвращаясь к зеркалу, кранам и мылу «Камей», — просто уржаться.

Английский поэт (чье издательство недавно при­обрел «Кудесник топора», чтобы публиковать свою кудесничью поэзию) обеспокоен. Его мучает мысль о том, какие ужасные поступки он мог бы совершить в гипотетических ситуациях карт-бланша.

— Но если есть выбор между тем, чтобы пытать какого-нибудь негодяя, потому что вам приказыва­ют, — говорит Трент Бинток по моему возвращении, — я имею в виду, если вас подвергнут пыткам в случае вашего отказа... — Произнося это, он с большим удо­вольствием, улыбаясь, скрежещет зубами, полагая, что это создает более «драматическую дилемму».

— Нет, нет, — говорит поэт. — Это ситуация, когда находишься под полным контролем. Ведь ты пред­ставляешь собой лагерное начальство, понимаете?

— Но я-то уж точно не буду представлять лагерное начальство, — говорит Лайзетт.

Она не шутит и не лжет. Она будет слишком заня­та рекламированием правительства. Она будет слиш­ком занята обеспечением политической поддержки со стороны привлекательных теннисисток с миро­выми именами.

— Но как можно утверждать, что никогда не бу­дешь комендантом лагеря? — хочет знать широко улыбающийся Трент, получив трубку. — Откуда такая уверенность?..

— Потому что я присоединюсь к любой группе, которая выступит против той, где будет хоть что-то похожее на лагерное начальство, — перебивая, неис­кренне говорит Джек. — Потому что я свалю из этой долбаной страны.

«А я нет», — думает честный перед самим собой английский поэт, опрокидывая еще одну рюмку водки со льдом.

— Вам дана власть, вы это понимаете? — говорит Тодд Арбатнот, специалист по связям из Вашингтона. — Если вам дана правильная система координат... Власть сверху и закрытый коллектив, в котором вы и должны осуществлять свою власть...

— Это как тест электрошоком, проведенный Милгремом, — говорит Джек.

Трент Бинток, глубоко вдохнув, радостно улыба­ется и с шумом распечатывает новую пачку «Мальбо­ро Лайте».

— Кто этот Милгрем? — говорит он голосом чело­века, вдохнувшего гелий.

— В начале шестидесятых, — подхватывает Тодд, — в Нью-Хейвене Стенли Милгрем проводил экспери­мент, целью которого было выяснить готовность человека выполнять приказы, даже если они вызы­вали страдания других людей.

«Я не знаю, кем был этот придурок Милгрем, — размышляет английский поэт, — но я знаю, как выйти из этого дурацкого эксперимента...»

Я же тихо сижу в сторонке, пытаясь утихомирить не испорченный кишечник и травмированный анус, а поруганное чувство уважения к сопернику...