Я, Люцифер

— Итак, — продолжает Тодд Арбатнот, — «ученый», человек в белом халате, сообщает добровольцам, что они примут участие в эксперименте. Он поясняет, что за стенкой находится «ученик», подключенный к электродам, и каждый раз, когда он дает неправиль­ный ответ на вопрос, доброволец должен включить электрошок, повернув выключатель. Ясно, что ника­кого электрошока нет, но этот ученик ведет себя так, как будто бы он есть, и каждый раз участник экспе­римента поворачивает выключатель.

— Какой отвратительный эксперимент! — говорит поэт на грани истерики. — Какой предсказуемый!

— В той или иной степени, — добавляет Тодд (мне очень нравится голос Тодда; он сухой и спокойный... и напоминает о достатке старой Новой Англии). — Ко­нечно же, некоторые из его добровольцев переста­вали добросовестно выполнять задание, когда слы­шали, как ученик за стенкой кричит, протестует, требует, чтобы его освободили, и долбит в стену... Но мужчина в белом халате велел им продолжать, и боль­шинство из них продолжали. Дело в том, что, подавая ток, они передвигали выключатель из одного положения в другое: от 15 до 450 вольт. Эти положения были подписаны: «легкий шок», «умеренный шок», «сильный шок» и так далее вплоть до «интенсивного шока», «крайне интенсивного шока», «опасно: тяже­лопереносимый шок», и, наконец, 450 вольт, на этом положении было написано «предел: 450 вольт». Бо­лее половины добровольцев продолжали, переходя от одного положения выключателя к следующему.

— Черт, — сказал Трент, получив настоящее удо­вольствие от рассказа, представляя себе драматизм произошедшего, представляя себе операторов, об­ратную съемку, крупный план. — Все это чертовски жутко.

— Хуже всего то, — говорит Тодд, — что при повто­рении этого эксперимента в Принстоне количество тех, кто проявил полную покорность, равнялось восьмидесяти процентам.

— Восемь из десяти, — хрипло сказал английский поэт, затем, бросив виноватый взгляд на сигареты Трента, спросил: — А можно мне одну?

— Да, и что самое поразительное, — продолжает Тодд со свойственным американцам изменением ин­тонации утверждения на интонацию вопроса, — то, что один парень отказался, наотрез отказался приме­нить даже первый шок. Просто не стал этого делать.

«Ублюдок, — думает английский поэт. — Счастли­вый ублюдок...»

— Конечно, — сказал Тодд, — вы ведь не знаете, кто был этот парень.

Все, кроме меня, выглядели озадаченными.

— Кто же? — спросила Лайзетт Янгблад.

— Рон Риденаур, — к моему удивлению, ответила Харриет.

Я и понятия не имел, что она была столь инфор­мирована и в том, что касалось этой истории. По-видимому, она купила авторские права на его рас­сказ.

— Что это еще за Рон Риденаур? — со звездной улыбкой на лице потребовал Трент.

Сквозь полумрак мы с Тоддом обменялись улыб­ками, будто Рон Риденаур мог оказаться нашим сы­ном.

— Это тот самый парень, который позже приот­крыл завесу над событиями в Ми-Лае⁹⁶ во Вьетна­ме, — говорит Тодд. — Если бы не он, эта резня была бы навсегда скрыта.

— Все же, — говорит Трент (а я-то знаю, что сквозь опиум он представляет себе сценарий о про­изошедшем в Ми-Лае: забегающие вперед кадры, сатанинское пророчество), — восемьдесят процен­тов, эта цифра угнетает. Я имею в виду то, что из десяти только два нормальных человека, так полу­чается?

— Вот и нас здесь как раз десять, — отмечает Джек. — Кто есть кто? Кто уверен, что он среди эти­чески настроенных двадцати процентов? Давайте проведем тайное голосование.

«О да, — думает английский поэт, — какая, черт побери, замечательная мысль...»

Сроду не думал, что дойду до восьмидесяти про­центов. Никогда ничего подобного не было. Конеч­но, я тут же сообщил об этом в ад. Естественно, ведь цифра звучит просто ошеломляюще: «Восемь из каж­дого десятка. Вы слышите? На меньшее я не согласен. Мы должны возделывать почву, мы должны лучше возделывать почву...» По правде говоря, я был настро­ен на пятьдесят процентов. Да для меня за счастье было бы получить и двадцать. Вот это было мое чис­ло — двадцать процентов. Два из каждого десятка. Вполне достаточно, чтобы утереть нос Старику. Се­годняшние данные, должно быть, Его ой как раздра­жают. И поделом Ему. Сам виноват. Да, да, да. Эти заповеди. А как насчет их, а? «Чти отца твоего и мать твою». Ммм... да уж... «Не желай жены ближнего твоего». Извините, но на некоторых жен без слез не взглянешь. «Возлюби ближнего как самого себя...» Даже тогда я считал, что это все совсем несерьезно. А он, вообще, может быть серьезным? «Не убий». (Если бы вы следовали хотя бы этой заповеди! Тогда Распятие и весь Новый Завет стали бы невозможны. Но все было подготовлено для меня.) «Не возводи ложного свидетельства на ближнего своего». Только послушайте, вот умора. Все это означает, что в рай никто не попадет.