Я, Люцифер

Припоминаю, как Петр получил свою униформу и компостер. Прошло время. Теперь он жалеет, что не прихватил с собой журнальчик. Кабинка с турни­кетом постепенно начала... приедаться. В то время как нам пришлось нанимать новых сотрудников. Каждый день торжество. Там, внизу, проводил по три с поло­виной часа в неделю. Остальное время отдыхал, лежа в раскаленном гамаке, вытирая мирровые слезы.

Послал Ему телеграмму: «Несмотря на то, что Вы, Ваши дела и т. д. так далеки от меня, сообщаю Вам...»

Безжалостная тишина. Как и прежде, никакого чувс­тва юмора. С другой стороны, прошло не так уж много времени, как я послал эту снисходительную остроту, но скоро заметил, что стойки ворот пришли в движение. Не нужно было намекать так явно. Началось все с жаждущих, которые раздевались перед Чистилищем, хотя должны были угодить прямо к нам. Затем воры, совершившие кражу лишь раз. Странный раскаявшийся прелюбодей. Целые поколения недо­вольных отцом или матерью. Подождите минутку, подумал я. Это несколько... я имею в виду, вы ведь не можете так вдруг... Но Он мог. И Он поступал так. «Дорогой Люцифер, — следовало бы Ему ответить, — спасибо за твои конструктивные предложения...» Я бы это оценил. Но ничего, ни слова. А потом и меня же называют нахалом.

Après déjeuner⁹⁷ в аду снова и снова появляются по­добные шуточки, порядком набившие оскомину. Обстановка, полагаю, вам знакома: расслабленные пояса, от вина и гашиша в голове туман, всем процес­сом руководит джин, в воздухе стоит запах портвей­на и бренди, необузданность тела, чья-то бессвязная болтовня... «В чем состоит величайшее зло?» — гово­рит кто-то. Обычно это Таммуз, чья склонность к рефлексии может иногда приводить в ярость, или Асбиил, который просто любит поспорить. Они бук­вально помешаны на пытках. Настолько, что иногда впадают в отчаяние. В конце концов, после несколь­ких часов болтовни о тисках для больших пальцев, горячих башмаках и дыбе я говорю им: все, что нам нужно, — система. Без системы, без видения всей картины, без машины, которую стоит лишь раз завести и она будет работать сама без перерыва, наша ра­бота — просто вандализм.

Возьмем, к примеру, пытку. Чего вы ждете от пыт­ки? Вы ждете страданий жертвы, вероятно аромата страха, parfum⁹⁸боли, разоблачения рабской зависи­мости от тела, постепенного возврата к торжеству плоти над духом. Вы ждете, что жертва лишится стойкости перед лицом неминуемо растущего соот­ношения: удовольствие, движимое вами, растет про­порционально ее страданиям, ваши возможности получить удовольствие превышают ее возможности страдать; размер ее страданий соответственно ни­когда не будет достаточен. (Что меня раздражает в пытках, так это то, как много требуется времени, чтобы жертва смогла осознать невозможность комп­ромисса. Мучителю ничего не надо от нее, кроме стра­даний. Истязуемый то и дело болтает, хнычет, назы­вая имена, раскрывая тайны, рассказывая о взятках и обещаниях. Язык заставляет ее — если он еще в ее распоряжении, если его еще не отрезали и не поджа­рили — утвердиться в вере, что это поможет. Добро­вольное молчание жертвы, изредка нарушаемое криками и стонами, — знак того, что в ее сознании происходит сдвиг, что она полностью осознает ситуа­цию.) Вы также ждете деградации жертвы в ее соб­ственных глазах, разложения всего того, что присуще личности, развития из субъекта объекта. Вот почему первоклассные мучители принуждали своих жертв вступить в необычную связь с инструментами пыток прежде, чем эти инструменты были использованы по назначению: плеткой нужно ласково провести над плечами или поясницей; розги, стрекала, хлысты, палки с металлическими наконечниками, дубинки нужно поцеловать, поласкать или проявить свое почтение как-то по-другому, будто они сами являются чувствующими субъектами, а истязуемый — объектом их внимания. Вам хочется показать жертве, что вы контролируете все во вселенной, в вашей вселенной, и вся прежняя иерархия лишена юридической силы.

Рано или поздно (это от вас не зависит, так зало­жено природой) все это приводит к отчаянию. Жерт­ва падает духом. Предпочтения изрядно вспотевшего мучителя на стороне смерти, а не жизни. Недости­жимым идеалом истязателя является жертва в состо­янии, при котором она молит о смерти, но не полу­чает ее. В аду это, конечно же, не считается недости­жимым идеалом. Там это просто рутина.

Да, да, да, отчаяние — это прекрасно, а истяза­ние — безошибочный способ пробудить его, но мне приходится им напоминать (к этому моменту пьяни­цы уже клюют носом, а олухи грезят наяву или ковы­ряются в зубах), что, хотя все связанное с пребыва­нием в заключении и приятно, настоящая награ­да — достижение такой ситуации, при которой отча­яние будет процветать само по себе, без малейшего вмешательства с нашей стороны, когда люди сами придут к нему, когда мир не сможет существовать по-другому.