Я, Люцифер

Однако я действительно присутствовал на Тайной вечере. Тринадцать парней в сыромятных сандалиях, у всех мокрые подмышки, все пердят, крошечная комнатушка (Леонардо¹⁰⁴ отдыхает), плохая вентиля­ция, чадящие лампы, странный сдержанный и нечес­тивый апостольский треп, острый запах плохого дешевого вина... А знаете, чем я занимался в тот ве­чер? Пытался пробудить у Иуды чувство вины. «Ты, несчастный ублюдок. Ты знаешь, что поступаешь неправильно. Всего тридцать долбаных серебряников? Ты, ничтожный сукин сын, не делай этого, мать твою. Прислушайся ко мне. Прислушайся к голосу своей совести! Враг рода человеческого сбил тебя с пути истинного, но еще не слишком поздно переду­мать и спасти свою душу. Прислушайся к гласу божь­ему, Иуда Искариот. Твой час пробил. Ты на грани того, чтобы обречь свою душу на муки адские до скончания веков — и все ради чего? Тридцати долба­ных серебряников! Не делай этого, Иуда!»

У него просто каменное сердце. Если хотите знать, повесить его было мало¹⁰⁵. И вообще это неспра­ведливо. Несправедливо считать, что то, как он со­противлялся, делало ему честь. Это было, как и в пустыне, — Старый Пидор за работой. «Но Господь ожесточил сердце фараона»¹⁰⁶. Да уж, за все эти годы Он ожесточил много сердец, и сердце Иуды Он тоже ожесточил.

Несмотря на все это, несмотря на нечестную борьбу, несмотря на Его мошенничество, я почти пригвоздил этого придурка к позорному столбу (про­шу прощения за каламбур), запугав Пилатом и Про­кудой.

Что написано, то написано. Несмотря на мое разо­чарование в тогдашнем правителе Иудеи, у меня на долгое время сохранился приятный высокохудожест­венный образ уравновешенной амбивалентности его печально известного вердикта. Значительность единственной паузы, ее мрачные последствия: я на­писал совсем не то, что хотел написать. Меня будут судить по тому, что я написал. Кажется, то, что я на­писал, появилось на бумаге само по себе. Я не должен был писать того, что написал... Quad scripsi, scripsi¹⁰⁷. Тавтология моего вывода со всей его gravitas¹⁰⁸ и иди­отизмом. Он написал это ближе к обеду после утра, протяженность которого не измеряется часами. Им воспользовались силы, неподвластные ему, они изму­чили его и оставили, как лихорадка или грипп. Он едва держался на ногах, его бросало то в жар, то в холод, будто все тело окутало дождевое облако, кото­рое затем рассеялось, подставив плоть под горячие солнечные лучи. Кровь пульсировала у него в ушах, периодически наступала глухота, когда он слышал только биение своего сердца, перед его глазами сто­ял узкий туннель, в конце которого парили светящи­еся духи. Я не отдал его без боя, могу вас заверить.