Я, Люцифер

Об эллиптичности стиля Сыночка не стоит и упоминать. Если бы он произнес лишь: «Нуда, царь, тупоголовая твоя башка, бьюсь об заклад на твою последнюю рубашку», — прокуратор отпустил бы его как юродивого; но тон его ответа совсем не подходил для данного случая, голос звучал в лучшем случае бесстрашно, в худшем же — презрительно. «Не чувст­вуй себя оскорбленным». Я опять принимаюсь за свое. «Он не желает оскорбить. Не принимай по­спешных решений, мать твою». А в это время заседа­тели синедриона¹¹² кудахчут, как стая взъерошенных индеек, а солнце сеет смуту на их бумерангах и копь­ях. «Скажи им, к тебе это не имеет ни малейшего отношения. Скажи им, чтобы они сами его распяли, коль он их так нервирует».

Пусть при этом будет нарушен закон, о чем хоро­шо известно и Каиафе, и Пилату.

«Здесь чертовски жарко», — произнес прокуратор, не обращаясь ни к кому определенному. Затем он велел пленнику: «Ступай за мной внутрь здания».

Было самое время позаботиться об укреплении своих позиций. Я отобрал crème de la crème, так сказать, сливки своего воинства, и рассредоточил их вокруг Иерусалима. «Скоро начнется заварушка, — сообщил я им. — Я совершенно уверен, Он воспользуется тол­пой. Я хочу, чтобы вы были там. В самой гуще собы­тий, понятно? Я хочу, чтобы вы увещевали каждого, подойдя к нему так близко, что становится осязаем запах его ушной серы. Все ясно? Чтобы на каждого человека в толпе пришлось, как минимум, трое вас. Это понятно? За дело».

Я немного поработал над Пилатом в претории. Старался изо всех сил, хотя эта работенка была ис­кажена иронией самой просьбы. В любой другой день его терпение давно бы уже кончилось после того, как он выслушал наглые, грубые ответы Иисуса и все его поп sequiturs¹¹³. Он не задумываясь подписал бы приказ о его распятии, пока его мысли были где-то далеко. Как того требовало его положение, большую часть времени он проводил в зале суда, колеблясь между странным ощущением родства с никудышным чело­веком, что стоял перед ним, и необычайно твердым убеждением, что если обвиняемый не будет казнен, то станет причиной его собственного падения. Лицо и руки у него горели. Ни одна лампа не была зажжена (для чего нужен свет отбросам общества и лучам света, чьими устами вещает Господь Бог собственной персоной?), но его неровное дыхание доносило до него запах горящего масла. Сегодня он попросит Клавдию, чтобы она приготовила ему целебное снадобье. Мысли рождались и исчезали в пустоту, как ожоги, что не вызывают боли. У него возникло (с moi¹¹⁴милостивого позволения) непреодолимое желание проникнуть в суть загадок подсудимого. «Царство Мое не от мира сего; если бы от мира сего было Цар­ство Мое, то служители Мои подвизались бы за меня...»¹¹⁵ Но его язык — все эти «царства», «служите­ли», — они возвращали его в его собственный мир, в котором он был Понтием Пилатом, римским намест­ником, прокуратором Иудеи, города, который гото­вился к празднованию пасхи, где питавшаяся сплет­нями толпа за дворцовыми стенами и группа духов­ных лиц из числа полиции нравов грозили ворваться в его дворец. Но я все равно продолжал бороться, поражая терпением его самого и стражников его. На его лице появилось невиданное прежде выражение, значение которого не смогла бы разгадать и его собст­венная мать, выражение это можно было растолко­вать как «продолжайте в том же духе» или «истинное блаженство», как окончательное решение или терпе­ние, похожее на проявление дружелюбия. Я не нахожу никакой вины в Этом Человеке¹¹⁶. Слова упали на пол, словно лепестки генцианы. И вспотевший центурион обменялся со знаменосцем взглядом, в котором скво­зило сомнение: «Маркус, это сон».

Нет, это был не сон. Я ужасно устал, не боюсь вам сказать, и испытывал гораздо более сильную боль, чем обычно. Все эти колебания туда-сюда, туда-сюда вызывали полнейшее истощение. Знаю, что это воп­рос риторический, но все же: вы хоть представляете себе, как трудно искушать человека, не имея ни малейшего понятия о его судьбе? Видите, какое столк­новение уровней понимания, да? Было ясно, что Пилату все это тоже давалось нелегко. Он то и дело почесывал шею. Резко вскакивал с места, делал пару-тройку шагов и снова садился. Недоверие теплилось даже в камнях претории, которые казались раскален­ными.

Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свиде­тельствовать об истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего¹¹⁷. Да, думал я про себя, это, конечно, очень мило стоять вот тут с опущенными плечами и взду­тыми венами и разглагольствовать об истине, но то, что ты только что произнес, могло бы с такой же легкостью быть сказано и моими устами, приятель, и в сказанном не было бы ни слова лжи. Отдельные мысли так поразили нашего папашу, что он тут же вскочил и выпалил: «А что есть истина?» — а затем повернулся на задниках сандалий и выбежал во двор к священникам.