Я, Люцифер

Ребята мне потом частенько говорили, что они просто не могли поверить в произошедшее. А случи­лось то, что они бросились нашептывать бессчетное количество доводов в уши толпы. (Кстати, на самом деле народу было не так уж много. Может быть, пара сотен. Ни в коем случае не более того. Мысль о том, что на казни, блин, по своей инициативе присут­ствовали тысячи евреев, требующих пролить кровь Иисусика, созрела в средние века и оказалась такой полезной в последующие столетия, что по этому поводу даже нечего жаловаться: влияние вредного для здоровья ветра и все такое.) А произошло вот что: мои ребята говорили толпе одно, а Бог устроил все так, что те слышали совсем другое. Я хочу ска­зать: «освободи Варраву» звучит так же не похоже на «освободи Иисуса», как «отпусти его» на «распни его». Уж так случайно ослышаться, ну, совсем невозможно. Тогда я думал, что ребята просто халтурят. Душа же Пилата все еще пребывала в нерешитель­ности и колебалась, словно бланманже, озабочен­ная, собственно говоря, изумленная своим собствен­ным нежеланием поступить так, как она поступала обычно, ища пути наименьшего политического со­противления. Это чувство было одновременно и привлекательным, и отвратительным, и, испытывая нечто среднее между ними, он приказал высечь за­ключенного.

Мне это совсем не понравилось. Конечно же, не наказание per se¹¹⁸, нет, а то, что в результате его некая нить физической близости, возникшей между ними, порвалась. Во всем мире те мужья, которые бьют своих жен, скажут вам, что эффект самого первого удара (допустив, что она не бросила вас в тот же час и не отрезала вам ночью член во время сна) значи­тельно облегчает второй удар, посильнее — в следу­ющий раз. Затем в третий, четвертый и т. д., а когда ударов становится недостаточно, вы подключаете воображение. Хотя Пилат и не сам держал хлыст в руках, этим поступком он замарал свои руки, и, что важнее, он увидел, что может пролить кровь этого человека и ее цвет не отличается от крови других. Ставки понизились. Это не сулило мне ничего хо­рошего. Если он мог подвергнуть его бичеванию как человека, он мог и распять его с такой же лег­костью, — все же, надо признать, вид мучений Назаретянина несколько развлек его. Затем от Прокулы прибыло послание со слугой в красном, некруп­ные черты лица которого, казалось, сбились в кучу, как бы опасаясь наказания. «Не связывайся с этим человеком. Я слишком много выстрадала из-за него во сне».

Что ж, не связываться с ним было уже немного поздно, коль он висел на столбе, весь в кровавых бинтах, с терновым венцом на голове, с него градом катился пот, и он был оплеван солдатней Пилата. Но, возможно, еще не слишком поздно (именно так, продолжай!), еще можно избежать распятия на Голгофе. Предполагая, что к этому времени мои ребята уже навязали толпе определенное мнение, я вложил в голову Пилата мысль о том (и почему полы до сих пор мостят, как в претории?), что нужно показать заключенного толпе: пусть эти идиоты увидят, какое невинное, жалостливое зрелище представляет собой так называемый Царь Иудейский на фоне импер­ского великолепия и порядка; одним словом, изба­виться от него, сыграв на чувстве сострадания толпы. Повторю: я не знал, что Бог уже был среди них. Не знал этого и Каиафа, что послал друзей подкупить толпу серебром. Все было лишним. Бог уже выпустил на свободу всю силу благочестивого коллектива с мертвым разумом. Они не знали, зачем нужно было обязательно распять этого парня, они лишь осозна­вали, что он принадлежит ИМ, а ими были МЫ. Все это могло происходить и на трибунах Олд-Траффорда или Анфилд-Копа¹¹⁹. Среди них мои собратья каза­лись остатками исчезающей радуги. Не отсутствие рвения помешало им чего-либо добиться — они ки­пели, роились вокруг людишек, нашептывали им на ухо, и все безрезультатно. Именно в тот момент ко мне вернулось мое самонадеянное утверждение о том, как важно сделать нужное замечание в нужный момент, — оно преследует меня до сих пор, потому что Каиафа наклонился к самому уху Пилата и про­изнес одно из таких замечаний: «Подданные Цезаря едины в своем порицании богохульника и подстре­кателя против Рима. Я уверен, императору не понравилось бы, что его наместник в Иудее позволяет такому человеку жить и дальше распространять свою ложь. В конце концов, рано или поздно Риму все становится известным».

Пилат закрыл глаза и снова медленно открыл их, он очень устал. Конечно, он сделал это не так мед­ленно и не с таким трудом, как Иисус, у которого уже возникли проблемы с ногами.

— Этот раунд за тобой, — сказал я, проскользнув мимо Пилата. — Но со всей этой затеей с гвоздями едва ли получится воскресный пикник.

♦