Я, Люцифер

Задумайтесь на минуту о том, что я совершил в тридцатые и сороковые годы. Я не имею в виду подъ­ем деловой активности, рекордные прибыли, ошело­мительные достижения (о, братья мои, как цвели в аду цветы тьмы, как мы наслаждались цветением, как дурманил их аромат, как он вводил нас в экстаз); я также не имею в виду четкие линии Системы и роль толпы как вдохновителя. Я имею в виду, дорогой читатель, потрясающее единство порядка и разруше­ния. Достижение этого единения было сопряжено с риском и трудностями, подобными тем, которые сопутствовали поискам алхимиками Чаши Грааля¹³⁶. (Говоря о Чаше Грааля, стоит сказать, где она нахо­дится. Вы не поверите. Но я, пожалуй, еще попри­держу ее у себя. Зато у вас будет повод еще поупорст­вовать... Мой приятель Гиммлер потратил очень много времени на то, что морочил себе голову всякой ерундой — своим кишечником и вопросами типа: подрывало ли ношение очков его авторитет? дейст­вительно ли его лицо напоминало — по утверждению старого школьного недруга — безмозглую луковицу? но, главным образом, его занимал вопрос о том, как производить пытки и убийства миллионов людей без нанесения вреда своей гуманности.)

Сегодня вечером на собрании в Берлине Генрих обратится к высшему руководству СС. Он уже приго­товил речь, но дело Крайгера и история с Гоффманом не выходили у него из головы. Эти события давали ему понять, что его речь никуда не годится. Он мыс­ленно делал наброски возможного дополнения, рас­чесывая волосы перед зеркалом в ванной комнате своей любовницы. Ванная, как и весь роскошный дом с многочисленными коридорами и комнатами, рань­ше принадлежали кому-то другому. «Господа, в добавление к сказанному нужно...» — нет. «В добавление к сказанному, господа, я должен обратить ваше внима­ние...» — нет. «Невозможно закрыть глаза, господа, на тот факт, что...» — нет. «На факт, что...» будет лиш­ним. Если вы считаете, что обладаете информацией о каком-либо факте, просто огласите ее. «Господа, есть еще кое-что, требующее обсуждения. Разумеется, я имею в виду...» — но тут на пути этого добавления неожиданно оказываются ободочный спазм и не­слышно выходящие газы, вонючий эллипсис застав­ляет их улетучиться, но на глазах рейхсфюрера они оставляют слезы не то сдержанности, не то облегчения, не то радости. И вот ему снова нужно браться за причесывание. Мало кто знает, что наш Генрих стра­дает от навязчивого маниакального психического расстройства и что все его поступки в свете и в быту были неотделимы от особых методов и ритуалов. Пол в ванной выложен бледно-голубыми плитками, меж­ду которыми можно было заметить ослепительно белый раствор. Интересно, что за рабочий выполнял эту работу, где он сейчас, жив ли он, был ли он евре­ем. «Я имею в виду, господа, что есть серьезный риск...» — нет. Дурацкий лагерь. Но ни Крайгер, ни Гоффман не оставляли его в покое. Сцилла и Хариб­да, Крайгер и Гоффман. Незачем упоминать их фами­лии, но... А может быть, воспользоваться ссылкой на Сциллу и Харибду, хотя половина всей компании — он знает, что преуменьшил количество, — не сможет даже... Слишком яркий свет (ванная чересчур боль­шая для одного маленького подсвечника) высвечива­ет его розовый скальп. «Это огромное тяжелое бремя, господа, для нас всех, и для меня в особенности, мне придется нести его...» Воспоминания о том, как она намыливала в ванне его волосы, вылепливая из них хохолок, напоминающий плодоножку желудя, вызва­ли у него смех. С недавнего времени ему стало казать­ся, что смех таит в себе опасные ситуации и неожи­данные обрывы, за которыми кроется заключение о том, что он безумен. Смех — настоящий смех, а не тот, который используют политики, — недавно вынудил его скользить по наклонной плоскости, размахивая руками и пытаясь схватиться за шаткий край, за ко­торым пустота предлагает ему низвержение в сумас­шествие как единственный выход. Поэтому он пере­стал смеяться по-настоящему. Вместо того он смеется, преследуя определенные стратегические цели, громко, так, что каждый металлический взрыв хохота образует вокруг него броню.

Рейхсфюреру очень тяжело обдумывать форму­лировку предостережения, сделанного Крайгером и Гоффманом, причем сами происшествия не покидают его мыслей.

Герд Крайгер провел в Бухенвальде восемь меся­цев. (Маркус Гоффман пробыл там только три.) В де­кабре ему дали отпуск, чтобы он мог принять участие в похоронах отца в Лейпциге. Герд не был близок с отцом (может быть, в этом-то дело, думает Генрих), и среди своих коллег по лагерю он не делал секрета из того, что двухдневное пребывание в городе рас­сматривалось им не как возможность формального выражения скорби, а как шанс в высшей степени не­формального выражения похоти: в течение сорока восьми часов (сразу после того, как с обременитель­ным захоронением тела будет покончено) он отпра­вится в объятия своей невесты, восхваляемой им Вильхомены Майер, или, как они оба предпочитали, просто Вилли.