Я, Люцифер

Раньше с ним такого не случалось. Он будто ни­когда не прикасался к своей руке и никогда не ощущал своего прикосновения к ней. То, как он, испытывая усиливающиеся покалывания, вернул ее тому, кому она принадлежала, напомнило ему о еврейке в сарае. Ее рука упала вниз... Ее рука...

Да. Воображение — скользкий путь. Выбрав его однажды, неизвестно, где вы кончите.

Генрих стоит напротив зеркала в ванной и скру­пулезно моет руки. Мыло хорошее, пена — пример гиперэнтузиазма. Ему не нравится прическа. Несмот­ря на все трудности — может быть, это покажется некоторым извращением, поскольку именно опасе­ние провело его через оба дела, а высвеченный страх менее устрашающ, чем темнота, — дополнение его речи в конце концов потекло...

Я хочу также поговорить с вами по очень се­рьезному делу. Я имею в виду... уничтожение еврейской расы... Большинство из вас должны представлять, что значит, когда лежат в ряд сто трупов, или пятьсот, или тысяча. Необхо­димость выстоять до конца и в то же время — за исключением случаев человеческой слабо­сти — сохранить благопристойность сделала нас взыскательными. Это страница славы в нашей истории, которая никогда не была на­писана прежде и которую уже никогда не на­пишут потом... Проклятье величия заключа­ется в том, что нам приходится идти по тру­пам, чтобы создать новую жизнь. И все же мы должны... очистить почву, не то в противном случае она не даст плодов. Мне будет тяжело нести...

Его все еще волновало это; но и ночь, проведенная под покровом огней и кроваво-красного полотнища с кулисами, ведущими в вечность, и нечеткий образ безжизненного, голодного призрака Крайгера и Гоффмана ускользали от него, их смысл, необыкно­венная развязка, таящая в себе опасность... и, убегая, так сказать, ad libitum¹³⁷, он пытается воспользоваться окольным путем и отходит от выстраданной и доро­гой ему речи:

...должен быть доведен до конца, не нанеся вреда умам и душам наших лидеров и их при­ближенных. Опасность велика, ибо единствен­ный короткий путь лежит между Сциллой, которая таит в себе опасность превратиться в хладнокровное животное, неспособное це­нить жизнь, в то время как ее нужно ценить (он думает о Вилли, о шиньоне, об аттестате с отличием, о пяти горластых мальчуганах, ко­торым не суждено родиться), ее просто необ­ходимо ценить, господа, и Харибдой, которая скрывает в себе опасность стать мягкими, нерешительными, нервно ослабленными или заработать психическое расстройство...

В конце концов теряешь и самых блестящих сво­их студентов. Так я довел Генриха до самоубийства (после продолжительных приступов тошноты, боли в желудке и целого ряда психических расстройств, свидетельствующих о том, что даже рейхсфюреру сложно осуществить все, о чем он говорил) в 1945 го­ду. Но оцените по достоинству то, как он пытался держаться. Оцените приверженность к цивилизован ной жестокости. Ничего не бесит Старика так, как она. Он может простить животное внутри вас, разла­гающее вас морально. Но он не сможет простить вам то, что вы пригласили животное к столу.

Но вся система лопнула, скажете вы. Лагеря смер­ти были освобождены. Долбаные наци проиграли.

Да, дорогие мои, они проиграли, но их победа не была моей целью. (Это, прежде всего, была цель их самих, этих придурков.) В конечном итоге их победа не имела никакого значения после того, что они сделали, поскольку миллионы людей отказались от нелепого заблуждения, что Бог любит мир.

Генрих, кстати, очень удивился, когда обнаружил, что кричит в агонии в аду после того, как проглотил приветственный коктейль.

♦

А мне пришлось, не знаю почему.

Вечер в Клеркенуэлле. Пишу часами. Безразлич­ный ко всему дождь, небо Лондона, похожее на легкое заядлого курильщика. Весь Сити, уставший, с боль­ными ногами и мокрой кожей, разошелся по домам. Разошелся по домам в поисках утешения от работы. Разошелся по домам, чтобы есть, пить, мастурбиро­вать, болтать, курить, смотреть по телевизору «Кто хочет стать миллионером?». Разошелся по домам к своему заурядному существованию, лишь временами прерываемому ужасным намеком на то, что, несмот­ря на все, несмотря на сериал «Улица коронации», сигареты «Силк Кат», супермаркет «Сейнзбериз» и две недели Уимблдонского турнира, несмотря на все это и еще множество других вещей, заурядное суще­ствование однажды будет окончательно остановлено — смерть поставит свою точку. Я сидел у окна в квартире Ганна и наблюдал за тем, как офисы и бан­ки выдыхали людей, — за систолой и диастолой часа пик. Я видел то же, что и всегда, и считал своей обязанностью убедиться в том, что каждый незем­ной наблюдатель мог видеть, как люди избегают Бога. Все же какими красивыми вы кажетесь мне даже спустя все эти годы! Глаза, — я никак не могу привыкнуть к красоте человеческих глаз, — так явно подчиненные душе и готовые продемонстрировать мои достижения.

Трудно объяснить причины того, как я оказался здесь. Я расскажу вам одну из них.