Я — матрос «Гангута»!

Убедительно действовал ленинский разбор ошибок, допущенных отдельными руководителями и всей партией. До каждого доходило, что большевики ничего не скрывают от масс, открыто говорят о своих болезнях. Это резко отличает их от других партий. Помню одобрение, с каким было встречено заключительное слово по отчету ЦК РКП(б): «Выправлять линию партии имеет право всякий», «…В партии есть признаки болезни», «Давайте помогать эту болезнь лечить»[73].

Снова возвращался я к текстам ленинских речей и докладов, к тем местам, где он осуждал тех, кто вместо исправления ошибок бросает обвинения с кондачка, да еще тоном злорадства.

«…Это — демагогия, на которой базируются анархистско-махновские и кронштадтские элементы»[74].

Постепенно деревенский вихрь в роте затихал. Но красноармейцев интересовали и другие острые вопросы, о которых говорилось на съезде партии, в том числе Кронштадт. Ленин вскрыл нутро контрреволюции, ее связи с капиталистическим миром.

Но вот наступил долгожданный день. 18 марта советские войска штурмом взяли город и форты. Ликовал Петроград. Спустя несколько дней открылось заседание Петроградского Совета. Безмолвным вставанием делегаты почтили память павших в боях за Кронштадт. Первое слово было предоставлено политработнику Н. Н. Кузьмину. Как радостно было услышать, что он остался жив! Оказывается, ему, как и другим арестованным, был объявлен приговор о расстреле, назначенный на утро 18 марта. Штурм сорвал зловещий заговор. Арестованные, находившиеся в тюрьме, восстали, Николай Николаевич Кузьмин в галошах (сапоги с него сняли) выскочил наружу, вырвал винтовку у охранника и включился в ряды штурмовавших.

Бурно аплодировали делегаты геройскому комиссару, отмеченному вторым орденом Красного Знамени.

Был награжден боевым орденом и Павел Ефимович Дыбенко, временно ставший военным комендантом Кронштадта. С гордостью я рассказывал красноармейцам об этом матросе-революционере, с которым сводила меня судьба.

По окончании заседания в Георгиевском зале Зимнего дворца состоялась гражданская панихида в честь погибших в боях за Кронштадт. Оттуда траурное шествие направилось к Александро-Невской лавре. Шли по Невскому проспекту, звучала траурная музыка, сердце щемило болью. Страшно горько было идти у гробов. Я думал: ведь эти люди пали теперь, когда завоеван мир. Пали из-за предателей.

После похорон мне довелось быть в составе конвоя, препровождавшего пленных мятежников в тюрьму. Тяжело было сдерживать себя, чтобы не броситься на этих жалких людишек, ежившихся под гневными взглядами петроградцев. То и дело слышались возгласы:

— Поганцы!

— К стенке их, а не в тюрьму!

Из колонны арестованных прохрипел голос:

— Обманули нас…

Все понимали, что пленники были обмануты, но от этого не легче. Вина их в том, что подняли руку на власть рабочих и крестьян, стреляли в воинов Красной Армии и Флота. Конечно, вызывало досаду, что главарям мятежа удалось сбежать в Финляндию. Вот тех бы давить, как мух, надо.

Как выяснилось позже, в Финляндию бежало до восьми тысяч мятежников. Рассчитывали, что их встретят там как героев, а их заключили в лагеря под охрану, из которых многие из них уже через месяц-другой стали убегать, пробираясь на родину. Явился с повинной и мичман Петриченко, один из главарей мятежа. Не удивило, что в числе активных контрреволюционеров был и барон Фитингоф. Нас отзывали в университет.

— Спасибо вам, чтецы-агитаторы, — услышали мы при прощании. — Уберегли нас от беды. — И вдруг спросили: — Ведь вы большевики, правда?

— Правда. Откуда вы узнали?

— Догадывались.

Красноармейская благодарность была наградой за наш труд. И для курсантов эти недели явились большой политической школой. Мы обогатились практикой партийно-массовой работы при весьма сложных обстоятельствах.

Ко мне в университет пришел Антон Суслов. Я стал расспрашивать его об отряде минеров. Оказалось, все те, кто так или иначе выражал недовольство революционными флотскими порядками, с первого часа примкнули к стану врага. Его, Суслова, и других коммунистов бросили в тюрьму, откуда они были освобождены советскими войсками. Отряд распался, людей отпускают по домам.

— Вспоминали мы тебя, Дмитрий Иванович. Вовремя уехал. А то под самосуд попал бы — анархисты не одного растерзали.

Мы по-братски распрощались.

Учеба в университете продолжалась. На лекциях мы ловили каждое слово, охотно обсуждали вопросы, которые выносились на классные занятия. А по вечерам и в выходные дни встречались с писателями, посещали картинные галереи и выставки. И конечно же участвовали в коммунистических субботниках.

Незаметно окончился учебный год. Трудный год, но интересный. Следующий, надеюсь, будет легче. Покончим с недоеданием, запасемся топливом, появятся учебники и тетради. Благодать!