Я — матрос «Гангута»!

Преподаватели имели высокую подготовку, глубоко знали свой предмет и потому строили уроки живо, непосредственно, так что мы, как говорится, слушали с открытыми ртами. Среди них были именитые, такие как И. П. Бородин — ботаник, имевший звание академика, профессора Ф. Ф. Зелинский, В. Н. Любименко, Г. Г. Якобсон, С. А. Боровик, Н. А. Колосовский, известный уже тогда писатель К. И. Чуковский (по литературе). Помню В. В. Бирюкова (курс русской истории), Е. В. Ковалеву и Е. И. Иорданскую, преподававших русский язык.

Лекции старались запоминать, так как записывать было не на чем: бумагой университет не располагал, и в магазинах ее не продавали. Между тем появились новые предметы и потребность в записях возрастала. Как-то мы с одним курсантом решили поискать бумагу на чердаке соседнего дома. Забрались туда, долго шарили и не напрасно — попались тетради, правда, исписанные, но, перелистав их, пришли к заключению, что они пригодны: можно писать между строк. Наш способ добычи бумаги подхватили другие — полезли по чердакам.

В октябре к продовольственным трудностям прибавились новые лишения: похолодало. Город не имел топлива. Наконец пришли платформы с дровами, а разгружать некому. Направили на разгрузку красноармейцев, а вслед за ними и курсантов. Нам, ослабшим, было нелегко.

Для наглядности поясню. Мы получали 3 фунта хлеба (1200 граммов) на четыре дня. Как правило, все съедали в первый же день, а трое суток были голодные, несмотря на то что получали «горячую пищу». Ставлю ее в кавычки, так как пищей она считалась лишь на кухне. В действительности подавали похлебку из полугнилой, почерневшей картошки, без капли жиров. Еда такой похлебки напоминала прием микстуры. Даже изголодавшись, хлебали закрыв глаза. Заставляли себя глотать, рассчитывая, что это хоть как-то поддержит силы.

Торжества по поводу трехлетия Великого Октября подняли настроение. А вслед за этим новый праздник: войска Красной Армии освободили Крым. К нам прибыл военком Н. Н. Кузьмин. Он произнес пламенную речь:

— Мы заглушили, товарищи, последний очаг контрреволюции. Широкий простор дает Республике завоеванный мир…

Кузьмин призвал нас учиться с той же энергией, с какой воевали, ибо армии и флоту позарез нужны культурные учителя и воспитатели. В университете царило возбуждение.

Однако 1921 год начался с резкого ухудшения нашей жизни и учебы. Крепчал мороз. Здание не отапливалось, чернила замерзали, на уроках сидели в шинелях. Меня выручал козлиный полушубок. В нем был и в аудитории, и в постели. (Ночью поверх него накидывал еще шинель и одеяло.) Мороз выводил из строя канализацию, а это добавило трудностей бытового порядка.

Недоедание приняло постоянный характер. День ото дня у меня падали силы. Если раньше свободно поднимался на третий этаж, то теперь делал три остановки на отдых. Возможно, сказывались последствия тифозной болезни или возраст (я был старше других слушателей на 7–10 лет). Но слабели все. И только тяга к учению сохраняла свою прежнюю силу. С затаенным дыханием слушали мы лекции, открывавшие нам доселе неведомый мир, овладевали методикой обучения и воспитания.

Под влиянием лекций росли и наши культурные запросы. В одно из воскресений мы с приятелем побывали в Мариинском театре и вернулись полные восторга. Музыка, пение, игра артистов покорили нас. Теперь опера стала для нас пристрастием. Нередко посещали ее и в будни.

Запомнился такой случай. Мы достали билеты на вечерний спектакль с участием Федора Ивановича Шаляпина. Но как успеть, если время, отведенное для отдыха, ничтожно мало? Мой приятель предложил вариант — выйти из казармы без шинелей, в одних гимнастерках. И вот, озябшие, мы явились в театр, который конечно же не отапливался. Согревало дыхание зрителей, бурные рукоплескания. Голос Шаляпина приводил нас в восторг.

Но в казарму к отбою мы не успели. Пришлось объясняться, принять справедливое замечание.

Незаметно вырабатывался вкус к красоте. Тело страдало от голода и холода, а душа тянулась к культуре. В выходные дни мы часто бывали в Доме литераторов. Однажды мне посчастливилось слушать выступление Алексея Максимовича Горького. Тихо лился его басовитый окающий говорок, я был в первом ряду, ловил каждое его слово. Чувствовал себя на седьмом небе.

В другой раз с восторгом слушал Александра Александровича Блока, читавшего поэму «Двенадцать». Навсегда врезались в память строки:

Революционный держите шаг!
Неугомонный не дремлет враг!

Понятно, что от встреч с такими людьми, как Шаляпин, Горький и Блок, легче становилось на душе, прибавлялись силы, чтобы преодолеть все невзгоды и лишения.

* * *