Я — матрос «Гангута»!

И все же к комиссару пришлось обратиться. К этому вынудили обстоятельства. Дело в том, что после спора с анархистами я и товарищи, разделяющие мои взгляды, стали получать резко урезанные порции хлеба и сахара. Дележом продуктов занимался артельщик, избранный на собрании. Не знаю, кому пришло в голову учредить в отряде такую сугубо гражданскую должность. По всей видимости, начальство поддалось анархистам и вместо назначаемого старшины пошло на избрание артельщика, чтобы только оградиться от нападок горлопанов.

Вот и теперь на нашу жалобу артельщик ответил, что ничего предосудительного в этом нет, в спешке можно и ошибиться. Однако уменьшенные порции неизменно падали на нас, что не оставляло сомнений в преднамеренности.

— Артельщик в руках у Кнутюка, — говорили мы. Я предложил вскрыть это на собрании и пошел к комиссару. Тот флегматично выслушал (не то, что Кожевников и Бондарь!), не сразу согласился. Чувствуется, потерял веру в силу собраний, понимая, что на них берут верх крикуны.

В ходе подготовки к собранию родилось предложение — сменить артельщика. За это ухватились многие. Противники же рьяно кинулись в защиту артельщика, якобы безупречно, по совести ведущего дело. Еще громче, как ужаленные, закричали они, когда на должность артельщика была выдвинута моя кандидатура.

— Не знаем его, кота в мешке не хотим!

Комиссар предложил заслушать меня. Я кратко рассказал свою биографию и заключил тем, что мало еще знаю людей, поэтому лучше избрать бывалого.

— Правильно! — воспользовавшись этим, закричали анархисты. — Оставим испытанного артельщика.

Но за меня проголосовало большинство. Это было поражением крикунов. Я ввел строгую справедливость, чтобы кусочки хлеба, сахара и дольки табака были абсолютно одинаковыми. Взвешены, как в аптеке. Бери любой — тютелька в тютельку.

Прошло немного времени, и этот порядок вызвал протест у тех, кто привык к увеличенным порциям за счет других. Они потребовали созыва собрания, на котором якобы вскроют махинации нового артельщика. На сей раз роль главаря взял на себя эсер Муранов, поскольку Кнутюк потерял всякий авторитет. Звонкоголосый Муранов развел руками:

— Братцы, куда мы смотрим? Кому вручили главную сторону жизни — жратву?

И стал городить заранее сочиненную чушь. Будто бы я, получив продукты со склада, какую-то часть откладываю и затем играю в справедливца: нате вам одинаковые куски. Ловкость рук…

— Гнусная ложь! — выпалил Антон Суслов с места.

Эсерик невозмутимо обернулся в его сторону:

— А-а, дружка выгораживаешь!.. Выведем мы вас на чистую воду… Предлагаю создать комиссию, нехай сейчас же заглянет в каптерку и доложит нам результаты.

Меня передернуло (подглядели, сволочи!). В каптерке действительно лежало три или четыре порции. Я поднялся и дал справку, почему оставлены: товарищи ушли в санчасть и задержались. По возвращении они их получат.

Я подошел с ключом к двери каптерки и заявил:

— Пускай выступающий и все, кто пожелает, взглянут на оставшиеся порции, и, если кроме этих порций найдут хоть крошку, я готов нести ответственность.

Такой оборот не укладывался в разработанную схему лжецов. Эсер растерянно глядел по сторонам.

— Чего ж вы, прошу, — наступал я на него, распахнув дверь. Поняв, что номер не прошел, он завизжал:

— Подстроили! Подстроили! Нечего глядеть!

— Будет тебе трезвонить, — громко оборвал его Суслов. И, обращаясь к собранию, заявил: — Товарищи! Мы же видим: на обман идут! Давайте им прямо и скажем — тут вам не картежная игра.

— Правильно! — подхватили участники собрания.

— Предлагаю отвергнуть ложь и одобрить честную работу товарища Иванова, — закончил свое выступление Суслов.

Абсолютным большинством голосов это предложение было принято. Собрание показало, что здоровая часть коллектива объединяется вокруг группы коммунистов, состоящей из четырех человек, и это радовало. Но и на разгульную жизнь группки анархистов и эсеров нельзя было закрывать глаза. Гнев все больше овладевал мною: мы тысячи верст под пулями прошли, убитых и скошенных тифом не успевали хоронить, а эти распоясались. Подлецы! Все больше задумывался: почему?

Как же я обрадовался, когда узнал, что Пронский здесь, он комиссар Кронштадтской морской базы. При первой же возможности пошел к нему. С большой радостью встретились, закидывая друг друга вопросами.

— Каюсь, Константин, — засмеялся я. — Собирался к тебе на Северодвинскую флотилию. Колчак дорогу перешел.

— Ты оказался бы на флотилии как нельзя кстати…

Я поделился с другом тем, что меня волновало, — о беспорядках в отряде минеров. Серые глаза Пронского опечалились, тяжело вздохнув, он произнес:

— К сожалению, Митя, такое не только у вас, но и на кораблях наблюдается.

— Так в чем же дело? Где наш революционный Кронштадт?

— Поуходили те матросы на фронты, а сюда пришли всякие… Вот анархисты с эсерами и ловят рыбку в мутной воде.

— Но разве можно с этим мириться?!

— Нельзя, Митя. Я одобряю твои действия. Кстати, а с Санниковым ты встречался?

— Как, и Александр Герасимович здесь?

— Да, в особом отделе.