Я — матрос «Гангута»!

— Первый блин всегда комом. Ничего, второй лучше испечем. Честно говоря, девятнадцатого октября я лежал в лазарете, болел, иначе бы и меня ветер сдул с корабля, как некоторых наших товарищей. Теперь нам нужно разобраться в событиях и, по-моему, крепче объединиться. Дисциплину необходимо поднять на уровень требований революции. Царизм если уж рубить — то под корень! Решительней! Решительней надо! А у нас решительности не хватило.

На офицеров у него тоже был свой взгляд. Санников часто повторял, что хотя царские офицеры — первейшие наши враги, но среди них есть и такие, которые внимательно следят за действиями нижних чинов и при случае готовы перейти на их сторону.

— Таких офицеров, — говорил он, — нам нужно примечать. Они многое знают, будут нам нужны. Возьми хотя бы такое: захватила братва корабль, а что с ним делать? Кто вывел бы его из гавани или довел ну хотя бы до Кронштадта, не говоря уже о Питере? А артиллерией управлять? Вот здесь и зарыта собака. Неученые мы, брат, слепы как котята в этом деле.

…Однажды мы с Козловым стояли возле шпиля. К нам подошел лейтенант Подобед. Его я знал давно. О нем отзывались как о требовательном командире. Во время тревог он всегда стоял возле люка, приговаривая: «Быстрее, быстрее», а последнего матроса брал легонько за ухо:

— Ты что же, браток, будто медведь лезешь? Иди-ка на башню, часок с винтовкой постой!

У начальства он был на хорошем счету, но и матросы не поносили своего ротного.

Был он невысок, хорошо вышколен, всегда в белоснежной рубашке, надушенный, как светская дама. Ходил всегда подтянутый, как на смотре. В отличие от других офицеров в свободное время его можно было часто видеть с книжкой в руках.

— Это ты, Козлов? — спросил Подобед, покручивая усы. — Отойдем, поговорим. — Лейтенант смерил меня взглядом с ног до головы. — Это, кажется, гальванер Иванов? Ох и черти же вы, гальванеры! От вас все пошло. Знаю! Еще на Адмиралтейском узнал, чего вы стóите! Да, да… Ведь это тогда в Петрограде началось. Но что там говорить, я вам не судья, хотя имею на это право.

Мы стояли, вытянув руки по швам, и не понимали, к чему клонит их благородие.

— После того шума, что получился у вас, — конечно, по-дурацки получился, — продолжал лейтенант, — мне выпала честь отправлять кое-кого из ваших товарищей на первую Северную батарею. Среди них были хорошо знакомые всем унтер-офицер Андрианов, гальванеры Мазуров и Полухин. Разговаривать откровенно мы не имели возможности, да и смысла не было, но несколькими фразами перебросились. Я пообещал, что исполню их просьбу. А суть дела вот в чем. У Мазурова в Горловке есть жена и маленькая дочка. На корабле у него остались личные вещи и сто пятьдесят рублей денег. Все это, конечно, пропадет, если не отправить. Вот он и просил меня побеспокоиться. Говорил, чтобы я об этом сказал гальванеру Козлову. — Подобед строго посмотрел на моего товарища. — Упакуй все вещи Мазурова в свои чемоданы, а потом я помогу тебе отправить их на берег. Сделай это немедленно и тайно.

— Есть!

— Так-то, — сказал Подобед и пошел вдоль борта.

Мы стояли разинув рты, глядя ему в спину. Вот каким оказался наш лейтенант, который так безжалостно отводил за ухо матросов на башню и ставил под винтовку!

В тот же день, вечером, лейтенант Подобед вызвал к себе Козлова и приказал принести все вещи Мазурова к нему в каюту. Потом вместе с матросом он переложил принесенное в свой чемодан, задвинул его под стол и строго сказал:

— Иди! Завтра отправишься на берег.

Утром, после приборки корабля, вестовой разыскал Козлова, сказал:

— Лейтенант Подобед вызывает! Повезешь на почту его чемодан. Улыбнулось тебе счастье, черт!

Козлов пробыл в Гельсингфорсе два часа, а когда возвратился, обо всем рассказал мне. Я, в свою очередь, поделился услышанным с моим новым товарищем Александром Санниковым. Голубые глаза его заискрились.

— Я немного слышал об этом лейтенанте, он с Полухиным держал связь. Умный мужик — вот и все. Ведь сейчас, дружище, только слепой не может увидеть, что царизму конец приходит.

Мы узнали, что арестованных гангутцев с 1-й Северной батареи на трех эскадренных миноносцах отправили в Кронштадт. Это вызвало много разговоров. Матросы собирались группками. Иногда решались спрашивать офицеров:

— Ваше благородие, наших гангутцев судить будут?

— Наверно.

— За что же? В чем они виноваты?

— Сейчас война, а они отказались выполнять приказы… Ну а это, знаете… это большое преступление.

— Не за что их судить, ваше благородие.

Офицер пожмет плечами и уйдет восвояси.

Однажды Санников втянул в такой разговор лейтенанта Подобеда. Отвечая на расспросы матросов, он ничего нового не сказал. Когда Подобед выходил из кубрика, Санников догнал его, и у них произошел такой разговор:

— Ваше благородно, я слышал, у вас много книжек… Может, вы дали бы мне что-нибудь почитать? Я аккуратно, не запачкаю.

Санников говорил так искренне, что офицер спросил:

— А ты действительно любишь читать?

— Люблю, ваше благородие.

— Что же тебе дать? У меня все книжки об искусстве, а художественных почти нет.

— Все равно. Лишь бы интересная была.