Я медленно открыла эту дверь

Замечу в скобках, что когда произошла перестройка и Ермаша освободили от занимаемой должности, мы однажды столкнулись в Союзе кинематографистов. Он бросился ко мне, как к родной. Я растерялась. С одной стороны, терпеть его не могла за эту мелкую мстительность. С другой – он был уже отставной, сброшенный, с ним почти никто не здоровался. Я всё-таки пожала ему руку, что-то пробормотала и нырнула в толпу, спускавшуюся по лестнице из Белого зала после просмотра.

67

Первый раз в моей взрослой жизни я осталась без работы. Как жить дальше? Раньше о безработице я только читала в книгах. Подступило отчаяние. Но где встретить Булатов «синий троллейбус»? Безвыходность. Безысходность.

Вместо троллейбуса появился Слава Маясов. Какое-то время он работал у нас в Сценарной студии в бухгалтерии. Потом перешел в Бюро пропаганды. В то время заведовал лекционным отделом. Он предложил мне ездить по разным городам и читать лекции. Я немедленно согласилась.

Я в жизни много путешествовала. И в детстве с мамой, и ходила в турпоходы, ездила в киноэкспедиции. Но это почти всегда было с кем-то, со знакомыми людьми, которые занимали меня гораздо больше, чем встречные. А тут я садилась в поезд одна. Езда обычно предстояла долгая. Меня как начинающую посылали в дальние города и веси, куда опытные лекторы предпочитали не ездить. Сменялись попутчики. Каждый новый человек тут же, сразу, едва разложив вещи, начинал тебя расспрашивать. Интересно – московская дамочка едет куда-то в глушь читать какие-то лекции. Зачем? Деньги зарабатывать? «Да», – честно отвечала я. Это их устраивало, было понятно.

Впрочем, расспрашивали недолго. Почти все тут же начинали рассказывать о себе. Свободно, охотно, подробно. Случайный человек, чего от него скрывать.

А разговоры в дымных тамбурах… Курящих женщин тогда было не так много, как сейчас, мужики выпендривались передо мной. Выкладывали свои истории, байки. Я потом записывала. Жаль – затерялись где-то при переездах с квартиры на квартиру. Много было забавного – правдивого и выдуманного. Кстати, курить я начала во ВГИКе. На курсе было большинство парней, и самые интересные разговоры происходили в курилке.

Оренбург, Самара, Куйбышев. Один раз выпала Рига. Где-то у меня хранятся конспекты лекций, которые я читала. Наткнулась на них и пролистала с удивлением и раздражением. Уходишь вперед, и странно, что это ты писала и так думала.

Впрочем, не о лекциях и хочется рассказать. Это всё побочная чепуха, хотя люди слушали внимательно и с интересом. Больше всего вспоминается то, что следовало сразу после лекции. Обычно кто-нибудь из организаторов приглашал в гости. Скромный ужин, чай, иногда даже кофе. И разговор, скорее, даже не разговор, а расспросы. «Вы были на такой-то выставке?» А я о такой выставке даже не слышала. «Вы читали такую-то книгу?» – «Нет, не читала».

Было очень стыдно. Эти люди весь год копили деньги, чтобы поехать в Москву или Ленинград, походить по музеям, в театры, на концерты.

Я восхищалась провинциальной русской интеллигенцией. Мне казалось, это лучшее, что создала Россия. Не знаю, как сейчас. Давно не соприкасалась.

Сколько я наездилась тогда! Как радостно и интересно мне было! Садишься в поезд. Впереди неизвестность. Сидишь у окна, мимо проносятся города, поселки, леса, реки, рощи. Выскочишь на станции, купишь горячей картошки и с наслаждением поедаешь в купе. Почему-то дома она никогда не была так вкусна.

Ночи в поезде. Засыпаешь и просыпаешься от боязни что-то пропустить. Я очень любила накинуть дождевик или шубу и выйти на случайной станции, даже если поезд останавливался всего на несколько минут. Покой, пустынность перрона, тишайшая тишина. Счастливое время.

68

Но вот наступила перестройка.

Мы все с захватывающим интересом каждый день слушали новости. С интересом и недоверием. Моё поколение уже один раз пережило это обольщение при Хрущеве: взлет, распахнутость души. Свобода! А потом потихоньку всё стало меняться. Помню, как меня в начале шестидесятых вызвали в партбюро. Разговор шел тет-а-тет с секретарем бюро. Им был какой-то второстепенный режиссер. Расспрашивал о работе, давал советы. Поначалу всё было мило и привычно. Потом вдруг сказал будничным, спокойным голосом: «Надо вступать в партию. Подавайте заявление». Я обомлела. Это совершенно не входило в мои планы. Я была в свое время пионеркой, комсомолкой, как почти все. В институте даже довольно активной. Но в партию… С какой стати?

Что-то забормотала – мол, недостойна. Он посмотрел на меня скучным взором и сказал веско и негромко: «Надо. Вы на идеологической работе. Иначе мы будем ставить вопрос о вашем отчислении».

Я промучилась несколько дней. Попробовала даже пожаловаться Хмелику. Он отмахнулся: «Да ну, подумаешь. Это тебя ни к чему не обязывает. Мы все через это прошли».

В конце концов я написала это заявление.

Мне за многое стыдно в моей жизни. Во мне почти никогда не было настоящего протеста. Так, вялое недовольство, печаль.

И все-таки с перестройкой что-то изменилось в каждом из нас.