Я никогда не была спокойна

В ответном письме Фаравелли напоминает ей, что, когда он приехал во Францию, она уже уехала в США, но он полюбил ее по рассказам своих товарищей, прежде всего Клаудио Тревеса. Джузеппе признает, что двадцать лет фашизма и войны вызвали в рабочем классе «интеллектуальный и моральный регресс», и рабочие «впали в самый фанатичный утопизм, тем самым сделавшись послушной добычей демагогов и смутьянов». То есть коммунистов. Фаравелли уже не сомневается, чем закончится съезд: «Теперь я и несколько товарищей твердо убеждены, что эффективная работа в партии уже невозможна и поэтому неизбежен раскол, каким бы болезненным он ни был». И ничего страшного, если нас останется «небольшая горстка», если она полна решимости любой ценой отстоять «марксистский, демократический и революционный социализм»[600]. Для Анжелики эти слова звучат как музыка.

Она садится на пассажирский лайнер «Вулкания» и отправляется в Италию, где не была тридцать два года. 9 января 1947 года она высаживается в Неаполе. В порту ее ждет взволнованная Мария Джудиче. Две пожилые дамы обнимаются. Мария плачет от радости, Анжелика не может проронить ни слезинки, но сердце ее готово вырваться из груди. Она сразу же едет в Рим и останавливается в пансионе «Калифорния» на улице Авроры, 43, что неподалеку от виа-Венето. В этот день открывается съезд ИСППЕ. Американский Госдепартамент никак не помог Анжелике с выездом из Нью-Йорка. При этом Балабанову обвиняют в том, что она приехала в столицу как агент этого ведомства, содействовать расколу. Получить визу ей помог американский лидер социализма Норман Томас: он выделил ей деньги из созданного специально для нее фонда солидарности.

Страна, в которой Анжелика оказалась, сильно отличается от той, которую она покинула в 1915 году. Кроме старых социалистов и беженцев-антифашистов, Анжелика неизвестна основной массе левых избирателей, выросших в последнее двадцатилетие. Прежде чем взойти на борт «Вулкании», она делает заявление для ANSA[601], в нем она говорит о «достоинствах итальянского народа», которые теперь «должны признать во всем мире». Это всегда было ее главной идеей: доказать, что итальянцы никогда не были фашистами, что это добрый, отзывчивый народ, порабощенный «чернорубашечниками». Что касается возрожденной социалистической партии, к которой она «имеет честь принадлежать, то ее задача огромна и трудна, как и ее ответственность не только перед мировым социализмом, но и перед судьбой человечества. Вердикт истории сейчас ясен: либо социализм, либо варварство и самоубийство человечества»[602].

В Риме стоят холодные дни, но прогулки по улицам города доставляют Анжелике огромное удовольствие. Наконец-то Италия, ее Италия. Она может заглянуть в газетный киоск в центре города и купить Avanti! и другие итальянские газеты, как она делала это полвека назад, когда бежала за Лабриолой и Биссолати и ждала, когда Турати выйдет из Монтечиторио и можно будет его увидеть. В газетах говорится о поездке премьер-министра Альчиде Де Гаспери в США и его встрече с Трумэном, о голоде и нищете итальянцев, об американской помощи. Говорится также о работе Учредительного собрания и о жарких спорах части социалистов с ИКП. Сарагат – враг коммунистов номер один, Пальмиро Тольятти обвиняет его в желании расколоть ИСППЕ и народный фронт, что играет на руку буржуазии и реакции. Тольятти называет Сарагата «бледным героем Метастазио», то ли из-за частой смены его настроения, то ли потому, что бывший банковский служащий был «романтической фигурой, интеллектуалом, любителем литературы» с рассеянным и отстраненным взглядом[603]. Фаравелли опасается поведения Сарагата, считает его «импульсивным, непредсказуемым»: «Он сильно страдает политическим нарциссизмом, болезнью, которая мне кажется совершенно невыносимой»[604].

А Анжелике он кажется именно тем человеком, который должен нанести удар Ненни и Тольятти. Она приходит к этому убеждению, читая газеты, которые отложила для нее Мария. В статьях газеты «Унита» Тольятти задается вопросом, чего же на самом деле хочет Сарагат.

«Чего я хочу? Просто, – отвечает Сарагат, – чтобы социалистическая партия, в которой я состою уже двадцать пять лет, могла свободно осуществлять свою деятельность в защиту итальянского рабочего класса. Итальянская социалистическая партия ввела методы, которые ни один честный человек не может считать демократическими и которые, если бы они восторжествовали, парализовали бы ее деятельность».[605]