Я ползу сквозь (ЛП)

Он, кажется, воспринимает идею с энтузиазмом, и перед тем, как пристегнусь ремни, я наклоняюсь и целую его в губы снова и снова, пока он не начинает отвечать. Мы занимаемся этим несколько минут. Потом он пристегивается и проверяет показания приборов. Он надевает свой шлем, а я свой, и он проверяет переговорное устройство: «Мне очень понравилось целоваться». Я проверяю свое устройство и отвечаю: «Я люблю тебя уже два года, но никак не могла сказать об этом». Густав не отвечает, с головой уйдя в переключатели и подготовку к взлету.

– Ты готова? – спрашивает он наконец.

– Да.

Я смотрю на газон, где стояла еще пять минут назад, и вижу ее – вторую Станци. Она решила остаться на земле учебных тревог, предупреждений о бомбежке и безутешных родителей, а я наконец-то бегу.

Я машу ей рукой. Она улыбается. Не знаю, почему. Улыбаться должна я. Ведь это я вырвусь отсюда.

========== Патрисия — утро вторника — мы гнием в Месте Прибытий ==========

Гэри приносит мне сваренное вкрутую яйцо.

– Что делаешь сегодня? – спрашивает он.

– Не знаю. Думаю поработать в саду.

Он не одобряет. Я точно знаю: он никогда не одобряет.

– У тебя же нет никакой мигрени, правда? – спрашивает он.

– Полежала, стало полегче, – вру я.

Врать запрещено, но мы все это делаем. Подчиняться общественным нормам запрещено, но требовать, чтобы никто не врал, – это общественная норма. Тут все точно так же, хотя и должно быть совершенно иначе. Среди нас нет вождей и нет ведомых. Иными словами, мы гнием.

– Почему ты не сочиняешь? – спрашивает Гэри.

– Не знаю.

– Все еще злишься на то, что я сказал, когда спрашивал в прошлый раз?

Мы с Гэри все время об этом спорим. Я говорю, что без слушателей моя музыка – ничто. Он отвечает, что я просто жадная и слушатели мне нужны только потому, что они платят. Я реагирую чем-нибудь вроде «И что в этом плохого?» – а он качает головой, как будто я только и жажду наживы.

Какой здесь толк от моей музыки? Гэри говорит, что счастье – в созидании. Что отдать свое творение другим – значит убить его. Я же отвечаю, что что-то создается именно ради того, чтобы им делиться. Он называет меня ребенком – потому что ему пятьдесят два, а мне сорок три, потому что я хочу делиться своими достижениями. А что еще с ними надо делать? А что еще делать?

========== Станци — среда — гробы ==========

Я по ней скучаю. По второй себе. Она осталась внизу, а я поднялась наверх. У нее мои руки, мои губы и нос, у меня – все остальное. Ни одна из нас не видит вертолет Густава по средам.

Ночью я спала. Густава даже не клонит в сон. Он говорит, что бодр как никогда.

– Никаких тревог! – радуется он.

Я думаю о родителях и понимаю, что скучаю. Думаю о недельном запасе готовой еды, который они мне купили, и размышляю, съедят ли они теперь его сами. Или она займет мое место? Сможет ли она?

Я двигаю руками, кусаю губы и тяну себя за нос. Не знаю, что я оставила на заднем дворе Густава, но точно не ее. Она здесь, со мной. Но часть меня все же осталась.

– Я скучаю по дому, – признаюсь я. – Глупо, да?

– Смотря что ты называешь домом, – отвечает Густав.

– Я скучаю по Чайне. Даже по Лансдейл и ее вечному вранью.

– Но ты только вчера улетела.

– Я нужна Чайне.

Повисает тишина.

– Что случилось с Чайной? – спрашивает Густав. – Почему она проглотила саму себя?

– По-моему, это как-то связано с парнем.

– С Айриником Брауном.

– Ага.

– Слушай, это же не секрет. Фотографии же висят в свободном доступе.

Я не смотрела их. Я знаю, что они есть. Я слышала разговоры, но мои уши не желали слушать. Я пыталась делать вид, что все в порядке, точно так же, как родители каждый вечер делают вид, что рано уходят спать.

– Мне снятся гробы, – рассказываю я Густаву. – И иногда Адольф Гитлер.

Он кивает:

– Почему Адольф Гитлер?

– А почему нет? Мне еще сыр снится иногда. Это же не зависит от меня.

– Это да.

– В одном из снов Адольф Гитлер – огромный жук, пожирающий всех остальных жуков. Даже своего вида. А в другом сне вся школа знает, как танцевать вальс, кроме нас.

– Адольф Гитлер наверняка умел вальсировать, – замечает Густав.

– Нет, кроме нас с тобой. Только мы вдвоем не умеем танцевать вальс.

– Ого, так я тебе снюсь?

– Постоянно?

– С гробами?

– Да.

– Мы мертвы?

– Да. И нет. Смотря какой сон. Ты всегда лежишь в красном гробу.

– У Гитлера тоже есть гроб?

– Да, черный.

– Ему подходит, – замечает Густав и спрашивает: – С ним кто-нибудь танцует?

– Нет, вряд ли. Он всегда жук, поедающий других жуков. Хотя однажды он был одет в ледерхозен и шевелил лапками.

– Тебе снятся тревоги? – спрашивает Густав.

– Иногда даже бомбы. Или опасный мужчина из-за куста.

– Он хороший сосед, – замечает Густав.

– Это правда.

– И ты целовала его в обмен на буквы, – продолжает он. – А меня впервые поцеловала только вчера.

Я некоторое время думаю над ответом:

– Не думала, что ты захочешь со мной целоваться.

– Я был занят.