Я! Помню! Чудное! Мгновенье!.. Вместо мемуаров

Я консерватор. Консерватором стал восьми лет в стенах Большого театра. Не на сцене, не в фойе, не в партере, а на пятом ярусе, на галерке, где я торчал с утра до вечера, куда меня пускали все: билетеры, гардеробщики. А Вы знаете, чем была в то время галерка Большого театра? Это университет! Там собирались та – ки – е любители и знатоки! Среди них побыть – все узнаешь об опере. Вот вышел на сцену артист, а о нем один зритель и говорит: «У него красивые ноги». Другой же перестал с ним из – за этих слов разговаривать. Потому что считал: о таком артисте так говорить нельзя. Потому что артистом тем был Козловский. В переводе на нормальный язык разговор означал следующее: один заявил, мол, у Козловского нет голоса. Второй ответил: ты сам дурак. Это все мудро, это все влюбленные в оперу люди. И они были консерваторы. Попробуй там что – нибудь изменить.

– Если бы сейчас сказали: «Борис Александрович, поставьте то, что хотите!», – что бы Вы поставили?

– У меня такая свобода есть. Я могу заявить: «Хочу поставить "Лулу" Альбана Берга». И все скажут: «Пожалуйста». И министр культуры меня поддержит: «Интересно. Давайте». Но ведь после этого я должен попросить денег на постановку, на декорации. Вот тут он мне и ответит: «а денег – то, к сожалению, нет». Нами командует не министерство, а простое слово – капитализм. Он схватил нас за горло, а мы все стесняемся даже сказать это. Мы все еще пытаемся делать вид, что на коне, а мы уже давно под конем, а если у коня желудок плохо работает, он нас прикроет своими экскрементами и притопчет копытами.

Я теперь не режиссер, я – товар и весь мой Камерный музыкальный театр – товар. Инвалютный товар, между прочим. Покупают нас для зарубежных гастролей охотно. И заказы диктуют охотно: это, мол, для нас поставьте, то поставьте… Когда сейчас спрашивают о творческих планах, становится смешно. Действительно, были и планы, и расчеты, и идеи. А теперь вот немцы, скажем, просят поставить оперу Пуччини… Или «Мнимую простушку» желают, чтоб мы им сыграли. То есть оперу, которую Моцарт написал по заказу в двенадцатилетнем возрасте. Не самая известная и не самая сильная вещь. Но тамошние зрители – опероманы сами раскопали ее и хотят у себя видеть именно это произведение. Говорят: «Как было бы чудесно, если б привезли эту оперу. Мы бы тогда выкупили весь абонемент…» И фирма, которая ведет с нами переговоры, эту оперу заказывает. И мы этой фирме благодарны. Так что никаких творческих планов нет, все обрезано, вычеркнуто: «кто девушку ужинает, тот ее и танцует».

– То, что театр часто выезжает на гастроли за границу, понятно: в конце концов, именно таким образом сегодня можно заработать деньги – не только на зарплату труппе, но и на развитие театра. А наша, российская, публика способна настолько заполнить театр, чтобы он самоокупался?

– У нас аншлаги постоянно. Но! Я не стану думать, что можно и нужно то и дело поднимать цену билетов – в этом вопросе лично у меня есть священные авторитеты: Станиславский и Немирович – Данченко, которые полагали, что если художественный театр общедоступен, то это – искусство, и такой театр даже более чем художественный. И когда наш зритель идет на Моцарта, зная, что хотя у него на обед будет не два куска хлеба, а всего один, но он спокойно может заплатить за билет в оперу, для меня это – счастье. На этом уровне я могу существовать. А если мы станем то и дело поднимать планку цен на билеты, зритель скажет себе: я, конечно, могу обойтись и одним кусочком, но полкуска хлеба – уже маловато, пожалуй, я на Моцарта не пойду. И что же тогда останется у тех людей, кто все еще любит оперу? Кстати, Екатерина Великая в указе об организации в Москве Большого театра отметила, что этот театр должен быть общедоступным.

– С одной стороны, да, капитализм. С другой – Вы сами писали в книге, как вас заставляли ставить оперу Мурадели «Великая дружба». Ну как между ними выбрать?

– Да ничего не надо выбирать. И то и другое не годится. Раньше если бы я заартачился, мне бы сказали: пошел к черту, не получишь зарплату. Теперь скажут: пошел к черту, не получишь гонорара. То есть наивно думать, что сейчас мы свободны. Мы не можем быть свободны. Планида такая. Ну, какая свобода, если ты режиссер или актер. Скоморох должен служить тому, кто его смотрит, кто платит деньги.

– А художник должен быть голодным?

– Не знаю. Я мечтаю, что где – то на чердаке сидит мальчишка – рыжий, или девчонка – лысая, или старик – беззубый и что – то пишет такое, что потом человечество раскроет, прочтет как великую истину и объявит: «Вот! Свободное слово, сказанное красиво, мудро, убедительно. Это – великий человек. И это – великое искусство».

Вера Кальман. Любимая женщина Имре Кальмана