Я! Помню! Чудное! Мгновенье!.. Вместо мемуаров

Вот и все. Смежили очи гении.
И когда померкли небеса,
Словно в опустевшем помещении
Стали слышны наши голоса.

Эти стихи Давида Самойлова не только о тех великих художниках, кто покинул сей мир, они вообще о литературе, бывшей на протяжении многих десятилетий для нас запретной. Шлюзы открылись, и мы сами стали вольны читать или не читать Гумилева и Мандельштама, Георгия Иванова и Ахматову… Конечно, их знали и раньше, читали и в самиздате, и в тамиздате, но сегодня они наравне с современными писателями как бы заново участники живого литературного процесса.

Юрий Левитанский, последний, как он сам себя называл, поэт ИФЛИ и – тоже один из последних – поэт фронтового поколения. Это ему принадлежат казавшиеся еще совсем недавно странными стихи: «Ну что с того, что я там был. / Я был давно Я все забыл. / Не помню дней. Не помню дат. / Ни тех форсированных рек. / (Я неопознанный солдат. / Я рядовой. Я имярек. / Я меткой пули недолет. / Я лед кровавый в январе. / Я прочно впаян в этот лед – / я в нем как мушка в янтаре.) <…> Но что с того, что я там был, в том грозном быть или не быть. /Я это все почти забыл. / Я это все хочу забыть. / Я не участвую в войне —/ она участвует во мне».

В феврале 1991 года я приехала к поэту в гости на окраину Москвы, где он жил в крохотной однокомнатной квартирке со своей юной и до беспамятства влюбленной в него женой Ириной, сбежавшей из Берлина, где училась, в Москву – к нему, немолодому, не очень здоровому и совершенно небогатому поэту Левитанскому, только чтобы быть с ним рядом, чтобы остаться с ним до конца его жизни.

– Юрий Давыдович, – сказала я ему, – Ваше поколение храбрых мужчин, прошедших войну и одолевших внешнего врага, так и не сумело справиться с внутренним – тоталитаризмом и «сталинщиной» в широком смысле этого слова. Результат сегодня известен. Что Вы – писатель и фронтовик – думаете о таких упреках?

– Думаю, что мы поколение позднего прозрения. Я действительно был на войне все четыре года, успел еще и на вторую, с японцами, остался жив, что тоже было чудом, или, если хотите, подарком судьбы. На войну я ушел добровольцем, как и большинство студентов нашего ИФЛИ. Тема, которую Вы затронули, много лет для меня более чем сложная, и в отличие от своих товарищей по перу, как бы раненных ею навек и писавших преимущественно об этом, я уже давным – давно стихов о войне не пишу. Процитированные Вами строки очень давние.

С одной стороны, конечно, стыдится нечего, война есть война, и если не вдаваться в детали, речь шла о защите нашего отечества. Да и что мы, тогдашние мальчишки, могли видеть на той войне, кроме своего крохотного участка, где мы, безымянные солдаты, лежали серыми комочками на снегу? Какое было поле обозрения у нас, воспитанных к тому же на «Кратком курсе» и всепоглощающей любви к «товарищу Сталину»? Это позже, ретроспективно вспоминая события тех лет, я стал понимать, что по существу наша победа не была победой какой – то высокой стратегии. Все выиграно нашим мясом, когда на каждого немецкого солдата погибало десять наших. Поэтому каждого Дня победы я жду с ужасом, для меня это день траура

А второе, что я понял – тоже уже потом: перед моими друзьями и братьями – чехами, поляками, венграми, – которым якобы принес свободу, тоже гордиться нечем, ибо я принес им кусок своего рабства, ничего другого. Но это мучительное и запоздалое понимание вещей, и пришло оно, к сожалению, не ко всем людям моего поколения.

И если сегодня юные говорят о вине целого поколения, то субъективно, конечно, они не правы: у каждого из нас степень вины своя, и нам, современникам, это важно. А вот для потомков – безразлично, и объективно все мы в равной степени получаемся виноватыми. Как ни горько, я их суд принимаю. Чувство вины – естественное, оно должно быть у каждого нормального человека, особенно в нашу пору, особенно у литератора.

– Так что, еще возможен новый виток художественной литературы на эту тему?

– Лирическая поэзия все, что могла, сказала. Ну а поэма, это мое личное мнение, как жанр умерла. Но проза, убежден, еще неоднократно будет к этой теме возвращаться. Ибо глубоко она почти не раскрыта, хотя серьезные прорывы были, начиная от «В окопах Сталинграда» В. Некрасова до романов В. Гроссмана. В послевоенные годы возникла немецкая проза, которая занималась тем, что немцы сами себе пытались объяснить, как это могло с ними произойти. Наша проза этим пока не занималась.

– А вот Владимир Высоцкий написал целый цикл военных стихов, хотя и знал то, о чем писал, только со стороны. И, говорят, даже фронтовики бывали уверены, что все, о чем он поет, испытал сам.