Я предупреждал о войне Сталина. Записки военного разведчика

Дома у меня оказалось все в порядке, дети живы и здоровы. Правительство хорошо помогало семье, жена получила приличную пенсию, пособие за убитого мужа. Но много наших близких — родных жены и моих — погибло на войне. Погибли мой и ее братья, погибли Арсений Щасливый и Григорий Одерий. После ареста они уже не вернулись домой. От Арсения пришла брошенная им в дороге записка, где он сообщил, что их везут из Белой Церкви в Киев, где они должны получить суровую кару. Следовало понимать, что в Киеве их расстреляют. По-видимому, они расстреляны в Бабьем Яру.

Часа четыре проходило наше братание с москвичами. После слез заиграли баяны, начались танцы, запели песни. Молодежь перезнакомилась, и девушки наших парней никуда не отпускали, тянули их к себе в гости, и навсегда. Приглашали их и старики-рабочие к себе домой, уговаривали быть у них вместо погибшего сына. А моя жена вцепилась в меня и заявила, что никуда меня не отпустит. «Едем домой, — говорит, — и все». Вокруг дети — две дочери, уже школьницы, и третья — еще маленькая. Ну что я мог сказать? Нам строго-настрого было приказано от эшелона никому не отлучаться. Я объяснил жене о создавшейся ситуации, сказал и людям, что едем на государственную проверку и никто не может здесь остаться. «На какую проверку? — возмущались люди. — Ведь вы уже давно проверены; то, что вы пережили, это самая лучшая была для вас проверка! Поезжайте домой к родным!» — «Нельзя, — утверждали мы, — нас нужно проверить политически: кто как в плен попал, как вел себя в плену». — «Не нужна вам никакая проверка! — кричит народ. — Знаем, что вы голыми руками отбивались от немцев, и знаем, как в плен попали. Ведь вы же никуда не ушли, а вернулись на Родину, какая же еще проверка нужна?» Пришло время отправляться эшелону, а народ нас не пускает в вагоны, ухватили несколько человек за руки и держат. Конвоиры бегают, приказывают садиться в вагоны, а мы не можем сдвинуться с места. Прошло около часа, и вдруг раздается голос: «Все на митинг». Пошли и мы. Видим: в центре на возвышении, на бочке, стоит женщина в военной форме, хорошей, упитанной комплекции, вся грудь в орденах. Помню, она отрекомендовалась, что прибыла из Политуправления Московского военного округа. Начала она речь: «Товарищи! Отпустите военнопленных, пусть едут на госпроверку, мы еще не знаем, кто к нам приехал. Их всех нужно проверить. Как они сдались в плен?!» Эх, что тут началось! Взорвалась буря негодования, трудно было разобрать, кто что кричал! На эту бедную женщину посыпались тысячи грубейших оскорблений. «Кого проверять? — кричали люди. — Ты сама себя проверь, ордена свои выставила, знаем, как ты их заработала, долой!» Схватили ее за руки, за ноги и стащили с бочки. Прибежал конвой — солдаты. «Разойдись, — кричат, — будем стрелять!» Толпа не шелохнулась, и нас не пускают. Раздалась автоматная очередь поверх голов. Никакого впечатления. Все стоят не дрогнув. Вижу я, дело плохо. Может дойти до кровавой расправы. Во имя чего будут гибнуть люди? Залез я на эту же бочку, на которой выступал предыдущий оратор, и говорю: «Дорогие товарищи! Мы очень рады, что вы нас так сердечно, горячо приняли в первый день нашего появления на Родине. До последних дней нашей жизни мы будем помнить ваше гостеприимство. А сейчас я прошу вас отпустить нас по вагонам. Нам нужно ехать на госпроверку. Этого не избежать. Задержка эшелона может плохо кончиться для вас и для нас. Прощайте, дорогие друзья! Спасибо вам за все, но нам нужно ехать». Мою просьбу подхватили и все военнопленные. И только после этого мы двинулись к вагонам. Мое сердце еще больше заныло от плохого предчувствия. «Почему, — думал я, — никого не было из представителей властей? Ведь мы были первая партией военнопленных, вернувшихся на Родину. Значит, нас действительно считают преступниками?» Это были горькие раздумья.

Эшелон тронулся. Люди посылали прощальные приветы; махали руками, шапками, платками. На одной из остановок меня пригласил к себе в вагон начальник эшелона, капитан войск НКВД. Поблагодарил меня за помощь в отправке эшелона и пригласил к столу. На столе было много различной снеди. Но в рот мне ничего не лезло. Я никак не мог понять, как он смог отдать приказ стрелять по народу?