Я принес вам огонь!

Считается, что в Первой Пунической войне[84] римляне потеряли около 700 боевых кораблей. И как минимум половину из них — в штормах! Притом что карфагенский флот в Средиземноморье по праву считался самым лучшим на тот момент.

Например, в 255 году до н. э. для спасения остатков армии Марка Атилия Регула, римский флот в 350 судов отплыл в Северную Африку. Сначала они даже нанесли поражение пунийцам (потопили 104 и захватили 30 вражеских судов, уничтожив и пленив 15 тыс. человек, при собственных потерях в 9 судов и 1 100 человек). Однако на обратном пути сильнейшая буря потопила почти весь флот победителей — 340 боевых и 300 грузовых судов.

Спустя всего несколько лет — в 249 году до н. э. — потерю еще одного римского флота, на этот раз приблизительно из 150 кораблей, снова списали на карфагенский флот и — внимание! — очередную бурю. Какая часть была уничтожена именно непогодой — это, конечно, еще вопрос. Но опасность плавания в шторм — эти факты иллюстрируют более чем внятно. Даже если допустить, что неопытные римские флотоводцы предпочитали слишком уж нагло завышать потери именно от «естественных» морских неурядиц.

Чисто торговые и так называемые «универсальные» галеры, чувствовали в шторм себя намного увереннее, но все равно трудно было предположить, что канаанеи все поставили на кон, и решили отплыть в шторм.

Даже из Газора, как самого близкого из трех городов-государств, плыть до Малета придется не меньше 3–4 дней. Но всю последнюю неделю штормило. Хотя бы по несколько часов в сутки. Вот как они умудрились-то?

Было ощущение, что этот непривычный выбор судов как-то связан с этим неожиданным десантом, и в этом стоило непременно разобраться, но в будущем. А сейчас стоял другой, и куда более насущный вопрос: блин, что делать вот прямо сейчас?!

К нашему возвращению лагерь гудел.

Возбужденные толпы бродили от палатки к палатке, произвольно кучковались, и хотя до «гневных» митингов пока еще не дошло, чувствовалось, это время не за горами. Хорошо хоть уже вернулись, или в ближайшие час должны были прибыть отряды, что до этого шалили по окрестностям.

Собравшиеся у моей палатки вожди тоже демонстрировали отнюдь не спокойствие. А уж когда я подтвердил слухи, что вчера в устье Митаньи действительно высадилась канаанская армия, выдержки точно не прибавилось. Чувствовалось — многие в глубине души надеялись, что я развею их опасения, но вот эффект от этого известия получился, мягко говоря, неожиданным.

Вместо паники и криков «все пропало!», предводители клановых дружин впали совсем в совершенно противоположную крайность. В какую-то совсем нездоровую воинственность. По пути назад я готовился всех подбадривать и успокаивать, и как-то даже поначалу растерялся от такого выверта сознания. А теперь — и вовсе не знал что делать.

Оказалось, армия действительно требует битвы! И я не представлял, как ей можно было бы в этом отказать…

* * *

Вся эта тягомотина с советом продолжалась вот уже больше пяти часов по одной простой причине. Игорь вдруг осознал: он и правда, не знает, что делать с этим неоправданным энтузиазмом.

Если поначалу голоса «за» и «против» разделились примерно пополам, то момент, когда еще можно было вступить в разговор и «веско решить за всех», оказался безнадежно упущен. Просто по неопытности, да и из его собственной неуверенности в том, как будет правильно.

Сейчас сторонники более разумной или откровенно осторожной тактики вообще предпочитали отмалчиваться, и Игорь не был уверен, что ему подчинится вся армия, предложи он какой-нибудь чересчур миролюбивый план.

Хотя на первый взгляд, самым разумным казалось именно это: пехотой отходить вглубь захваченной территории, стягивать все свои силы, а тем, у кого есть кони — прикрывать отступление, и наносить мелкие беспокоящие удары по врагу. Здесь и сейчас — была далеко не вся Союзная армия.