Я пришла домой, а там никого не было. Восстание в Варшавском гетто. Истории в диалогах

Это ведь было давно…

Да, но знаете ли, старый человек только физически выдохся и мало что может, а внутри он такой же. Разве что чуть больше понимает, чем прежде. Так называемая терпимость – удел возраста. Все остается прежним – мечты, чувства, стремление действовать: человек такой, каким был. Вот только осознание собственного бессилия заставляет смотреть на мир иначе. Наверное, поэтому на старости лет прекрасно помнишь прошлое и все чаще к нему возвращаешься.

Когда вы первый раз приехали в Израиль?

В 1970 году. Как раз когда все это началось в Польше, в декабре[200]. Я была тогда в Париже и поехала в паломничество на Рождество. Это было дешевле всего, да и попасть в Израиль в те годы я могла только так. Провела там чуть меньше трех дней. Навестила отца – я не видела его сорок лет.

Адина Блады-Швайгер или Швайгиер? Инка Швидовска. Столько имен…

Ага… Историю первой части моей девичьей фамилии – Блады – я узнала только после выпускных. Вы что-нибудь слышали о кантонистах? В николаевские времена мальчишек забривали в солдаты. Еврейских детей забирали на сорок лет. Оставляли только единственного сына. Поэтому евреи отдавали детей в усыновление украинским мужикам. Так моего прадеда со стороны отца отдали, отсюда и похожая на украинскую фамилия Блады. Звали прадеда Швагер… Инка значит то же, что и Адина, Швидовска – фамилия по второму мужу.

То есть фамилию первого мужа – Шпигельман – вы не взяли?

Мы не успели оформить гражданский брак.

А брак, который вы упоминаете в книге[201]?

Это был религиозный брак. До войны требовалось сперва оформить религиозный брак, и только потом гражданский. Нас поженил ребе Поснер, был такой военный раввин.

А в оккупации какая у вас была фамилия?

Мереминская. Это была неслучайная фамилия. Самое смешное, что фамилия еврейская, она принадлежала нашим друзьям, которых тогда уже не было в живых. Нужно было выбрать фамилию, которую, если что случится, не забудешь. Бывали такие случаи. А я эту фамилию забыть никак не могла – ее носили ближайшие друзья моих родителей.

Я знаю, что вы родились 21 мая 1917 года в Варшаве, на Швентоерской, 30, в том же доме, где родилась ваша мама. Квартира состояла из трех комнат, расположенных анфиладой; по вашим рассказам, в довоенной Варшаве были такие дома. Вы жили с мамой и бабушкой, отца не было, встретились с ним только через много лет в Израиле. Может быть, вы расскажете историю своего отца?

Конечно. Мой отец был «нансеновцем»[202], человеком без гражданства. Судя по всему, он был эсером, большевиков не любил. Еще студентом его сослали на поселение, но он сбежал оттуда во время Первой войны в Польшу. Изучал биологию. Был российским евреем, из очень религиозной семьи. Удрал из дома потому, что хотел учиться. А родом он был из Чернобыля, то есть из Радомышля, как это тогда называлось[203]. А в Польше, кажется в 1929 году, «нансеновцев» объявили потенциальными друзьями большевиков. Отца лишили разрешения на жительство, и он вынужден был уехать. Мы встречались с ним на разных сионистских конгрессах в Европе. В 1926 году он еще раз приехал в Польшу. И как уехал в 1927-м, так до 1970-го мы с ним не виделись. Мама не хотела ехать в Палестину. Во-первых, она никогда не была сионистской, не знала языка, а кроме того, еще жива была моя бабушка, и ее никак нельзя было оставить.

А из какой семьи была мама? Из очень ассимилированной?

В высшей степени. Бабушка еще росла в религиозной семье. Ее отец был габе, габбай[204]. Это что-то вроде ризничего, но не шамес[205]. Такой «помощник раввина».

То есть ваш прадедушка? Отец бабушки с маминой стороны.

Да. Но все его дети были уже ассимилированы. Бабушка – не знаю до конца, как это случилось, – воспитывалась в Изабелине, в польской шляхетской семье, жившей в имении Незабитовских на восточной границе. Но, знаете ли, раз в год в синагогу она ходила.

В Йом Кипур[206]?