Я пришла домой, а там никого не было. Восстание в Варшавском гетто. Истории в диалогах

А, Хиршфельд – это совсем другая история. Он, как, впрочем, и его жена, происходил из очень религиозной семьи, к тому же очень богатой. Хиршфельды владели варшавскими ресторанами. Один из них – ресторан «Пикадилли» на Белянской, в еврейском квартале, славился своим чолнтом[208], на который каждую субботу приезжали все городские власти. Семья Хиршфельд держала несколько ресторанов и закусочную с пирожками на Новом Свете. А сам Хиршфельд крестился только и исключительно ради карьеры. Тут все просто. Хиршфельд был ученым с мировым именем, хотел руководить факультетом гигиены. Однако ему вполне доходчиво объяснили, что возглавлять факультет может только римо-католик. И вот он сегодня крестился, а назавтра получил должность. До войны нельзя было оставаться евреем, если хочешь стать начальником. Поэтому Хиршфельда не любили на «еврейской улице», да и потом, в гетто. Знаете, евреи вообще не любят выкрестов. Но вполне можно понять, когда кто-то меняет религию по убеждениям. Трудно предъявлять претензии, например, кардиналу Люстиже[209], который, замечу, никогда не отрицал, что он еврей. Но расскажу вам другую историю. Была в Варшаве такая пани доктор Шиманская[210]. Так вот, эта пани, кстати, небывало образованная, остроумная, тоже сменила вероисповедание. Во время войны. В феврале 1945 года я работала в Центральном комитете польских евреев[211]. И вот как-то у нас появилась доктор Шиманская, они были довольно близко знакомы с моей матерью. Она вернулась из какого-то монастыря, в котором пряталась. Выглядела ужасно, она вообще была очень некрасивая женщина, встречаются такие. Поскольку я ее знала, забрала к нам домой. Я жила тогда с мужем и свекровью на Грохове. Немного боялась потому, что моя свекровь была типичной католической квочкой. Но, к моему изумлению, оказалось, что обе дамы зажили душа в душу. Однажды шли мы с пани Розенблюм, то есть с пани доктором Шиманской, в сторону нынешнего Рондо Вятрачна. Там тогда стояла фигура Божьей Матери. В какой-то момент рядом с этой фигурой, а я шла справа от пани Шиманской, чуть было не получила в морду – она так размашисто перекрестилась, что я отпрыгнула. Попыталась сделать вид, ничего не произошло, но у меня не получилось. И тогда она рассказала мне свою историю. До войны пани доктор Розенблюм работала в больничной кассе. Была там одна пациентка, пани Хана Огурек, кажется, селедкой торговала, мать шестерых детей. В то время за вызов врача домой надо было платить. И вот в один из дней пани доктор приходит в больничную кассу и узнает, что пани Огурек купила талоны на посещение врача для всех шестерых детей. Все заболели в пятницу, одновременно. Пани доктор ужаснулась, это вполне мог быть дифтерит, – и побежала по вызову. Входит в комнату – стол с белой скатертью, на столе хала, пани Огурек в праздничном парике, в нарядном платье. «Пани Огурек, что случилось? Где ваши дети?» – «Мои дети гуляют». – «Так что все-таки произошло?» – «Пани доктор, если бы я вас попросила прийти к бедной еврейке на рыбу, разве вы бы пришли? Нет! А так я выкупила шесть талончиков по полчаса, так что у вас три часа для нас будет. Вы с нами посидите, скушаете шаббатний ужин». И вот на той прогулке пани Шиманскя сказала мне так: «Я изучала всевозможные философские системы, но, когда все это случилось, мне, чтобы жить дальше, надо было поверить, что моя сестра, мои близкие, пани Огурек с ее шестью детьми где-то есть, где-то живы и мы с ними встретимся. Я нашла это в христианстве. Я не перестала быть еврейской, но я верю в то, что со всеми ними встречусь». Разве можно упрекать ее в том, что она сменила веру? Таких случаев было немного. Как правило, евреи меняли веру ради карьеры, чтобы облегчить жизнь себе или детям. Поэтому евреи не любят выкрестов – можно быть неверующим, но сменить исповедание ради карьеры – это просто паскудство. Вот потому-то Хиршфельдов в гетто не любили. Они всюду демонстрировали свое католичество – и это действительно было ужасно.

Вы после войны встречались с Хиршфельдом?

Да, во Вроцлаве.

А как человек он был приятный?

Простите, я не могу быть объективной. С тех пор как он издал свою книгу[212], мы его возненавидели.

За что?

Потому, что невыносимо было читать его рассуждения о том, что он вышел из гетто потому, что хотел сохранить достоинство! Достоинство сохраняли, когда оставались в гетто. А он вышел просто потому, что у него была такая возможность. Каждый имел право спасать свою жизнь. Кроме того, он приписывает себе все, что делали в гетто, прежде всего Цвейбаум[213]. Кстати, Цвейбаум ответил Хиршфельду в какой-то статье[214].

А Маковер[215]?