Я, собачка

Выбор пал на теплый сарафан, связанный морщинистыми бабушкиными руками. Марина с чувством выполненного долга и кульком одежды побежала наводить красоту и доказывать зеркалу, что не такая уж она и низкая. Отросшие завитки лежали на голове курчавой шапкой, а нижний зуб вдруг принялся угрожающе шататься под натиском щетки. Марина покачала его – сперва указательным пальцем, потом языком, – и оставила до времени: только бы не выпал перед гостями и не застрял в зеленом яблочном боку. Ей ужасно не нравилось собирать в копилку истории, от которых стыдно. Но с каждым годом они сыпались прямо с неба, угрожая когда-нибудь закопать Марину по самую макушку.

Дверь открылась, когда Марина, уже нарядная, гипнотизировала часы в комнате Маленькой Женщины, убеждая длинную тоненькую стрелку шевелиться быстрее и тащить за собой коротенькую толстую. Бодро застучали каблуки-молоточки. Марина подскочила, наспех подтянула колготки, гармошкой собравшиеся у коленей, и побежала встречать, зная, кого увидит в темноте коридора. Бабочка была белой и почти светилась, купаясь в льющихся с кухни косых лучах. Марину же окутали запахи улицы и духов – яркое смешалось с прохладным и ударило по голове.

Настроение Бабочки было приподнятым, как и ее уголки губ. Она легко смахнула с плеч куртку и отправила ее в недра скрипучего шкафа, моль из которого выгнала жесткая, скрученная бело-оранжевая корка. Марина вновь подскочила и, беззвучно приземлившись на носки, бросилась обниматься. Она не ожидала почувствовать окутанные морозом ладони, но Бабочка коснулась ее спины и прижала к своей белой рубашке. Бабочка была мягкой, и Марина с удовольствием прильнула щекой к ее животу.

– Еле дозвонилась до твоей мамы, – тихо произнесла она, и это было лучше любого вежливого приветствия. – Андрей Геннадьич номерок подкинул, – добавила она, проводя ладонью по Марининой голове и забирая завитки волос за ухо. Будто Марина успела забыть, кто хранит внутри себя все важные номера. – Непросто мне было. Думаю, ты понимаешь.

Марина не понимала, но все-таки кивнула.

– И что? – только и смогла выдавить из себя она, боясь холодных волн разочарования, которые бы вмиг, подхватив, снесли ее. Вниз по горлу прокатился теннисный мяч, задержавшись между ключицами, а затем ухнул в желудок, потревожив озерцо кислого чая.

– Она вся взмыленная. Вся, Мариш. Но она уже купила билет на поезд. – В голосе Бабочки зазвучала весенняя капель, словно она вместе с Мариной ждала новостей. – Так что дней через пять она уже будет здесь.

– А папа? – недоверчиво поинтересовалась Марина. Папа защищал, эти слова мама вырезала внутри ее головы, как вырезали надписи на скамейках. Марина не до конца верила. И боялась: вдруг он не вернется – и неважно, по какой причине.

– Он приедет позже. Сейчас такие цены на билеты, знала бы ты, – заворчала Бабочка, вмиг прибавляя к своему возрасту ровно столько же (умножать Марина пока не умела). – Разориться можно. Скажи спасибо, что хоть маме хватило. – Она превратилась в Бабочку из первого дня – недовольную тем, что Марине приходится в очередной раз объяснять вещи, которые настойчиво шепчет на ухо всем своим жителям чужой город.

Но пока Бабочка возмущалась, Марина чувствовала, как теннисный мяч обращается обычным намятым снежным комом, тает где-то внутри нее и растекается приятной мятной прохладой. А может, он скорее напоминал жвачку. Папину любимую. Прижимаясь к теплому Бабочкиному животу, Марина вдруг поняла, что ужасно скучает по папе. И из глаз водопадами хлынула грусть. Марина пыталась прогнать ее, прижимая кулаки к щекам, но та была слишком сильной, слишком большой для совсем невзрослого тела.

– Ну что ты? – прошептала Бабочка, а Марине показалось, что именно так звучит чужой город: ласково льется в уши, пытаясь заполнить человека до краев. Но сейчас Марина была не против – пускай прогоняет грусть, пускай превращает ее в капустный листок, фаршированный словами. – Что ты, Мариш? Она же приедет. И папа приедет. И Андрей Геннадьич, чтоб его… – Бабочка достала тонкую салфетку – кажется, из рукава, как делали волшебники – и промокнула Маринины уголки глаз, забирая слезы. – Ты только не плачь, хорошо? А то у тебя глаза толстыми будут.

Внутри щелкнуло – включилось любопытство вперемешку с недоверием, – и Марина прищурилась, выглядывая из-под волнистой от мокроты салфетки.

– Глаза не бывают толстыми, – серьезно сказала она, но для верности поискала зеркало.

– А вот твои будут! – Бабочка ухватила ее за нос.

Марина ойкнула, отшатнулась и упала – на самую попу – под негромкий Бабочкин смех. А когда боль ушла – спустилась к ушибленному месту, – Марина улыбнулась. И на всякий случай потрогала под глазами: вдруг и правда опухли. Но те жили своей жизнью: шевелились под подушечками, глядя то в разверзнутую шкафную черноту, то на пушистые лапы света, проникавшие сквозь деревянные висюльки, и совершенно не собирались толстеть.