Я, собачка

С самого утра город обсыпало белыми крупинками. Солонки облаков щедро приправляли дома и машины, скрывая за снежным одеялом окружающую серость. А из-за приземистых зданьиц выкатывалось острое солнце – оно не грело, но охотно резало глаза. Марина морщилась, как от лимона. Марина пряталась за ладонями, которые яркий свет окрашивал в мутно-розовый. Марина сучила ногами, сбивая одеяло в пышный ком. Но ничего не помогало: чужой город настойчиво будил, требуя внимания, словно совсем маленький капризный ребенок. Он не понимал слова «нет».

Марина жила внутри просторного белого кубика, который чуть ли не сиял. Он был весь ровный, гладкий, с единственным черным пятном – крутящимся стулом, раскинувшим по полу щупальца с колесиками. Впрочем, сейчас его спинка куталась в Маринину вязаную кофту нежного пионового цвета.

На изогнувшемся волной столе стояла ваза с одиноким сухим цветком. Марина чувствовала себя неуютно рядом с ней, ведь вместо привычного гладкого сосуда, похожего на жившие в подвале банки – только без огурцов, помидоров и прочих купающихся в рассоле овощей, – она видела лицо с пустыми белыми глазами, безволосыми дугами бровей и поджатыми губами. Лицо смотрело недоверчиво, недовольно, поэтому в первый день Марина отвернула его к стене. Но оно оказалось и с другой стороны – и вообще с каждой.

Кровать с пышным одеялом скучала без своего человека. Поэтому впервые упавшую в ее объятья Марину она решила попросту съесть, утопив в слишком мягком матрасе. Марина чувствовала себя принцессой, но это ей не слишком нравилось. Ведь каждой принцессе полагалась своя горошина – порой невидимая, но ощутимая. Марина вертелась, задыхаясь в белом коконе, а сон не мог проникнуть к ней через тысячи молочно-белых складок.

Но привыкла Марина довольно быстро. Смирилась – с горошиной, с городом, с белым безглазым лицом. Даже с шаркающей Маленькой Женщиной, бесконечно говорившей на кухне с несуществующим и неотвечающим собеседником. Марина мысленно нарисовала календарь, состоявший всего из семи дней, и теперь зачеркивала в нем квадратики, не оставляя белых зазоров. Два чернели выбитыми зубами. Пять слепили чистотой.

Новый год давно ушел, а следы его замело затянувшейся зимой, которая бессовестно вторглась в март. Но знакомое волнение искоркой вспыхнуло в груди: сегодня придут гости и принесут на куртках, шубах и пуховиках праздник. Марину не смущало то, что здесь она не знает никого, ведь мамины и папины знакомые когда-то тоже были новыми, неношеными, но они пересекали порог с улыбкой, выворачивали сумки и карманы, смеялись и находили самые добрые слова, которых становилось только больше с каждым поднятым бокалом.

Выбравшись из одеяльного плена, Марина мешком рухнула на пол и, найдя розовое пятно рюкзачка, раскрыла его запечатанный молнией рот. В ноги легла мамина книга, пахнущая папиной рыбой, тетради с яркими рисоваными обложками, гремящий внутренностями пенал и одежда – сплошь бело-розовая. Марина раскладывала ее перед собой, тщательно выбирая, в чем появиться перед гостями.

В соседней комнате застонал и заворочался Принц. Марина подползла по гладкому бесшовному полу, приложила ладонь к шершавой, будто покрытой шлифовальными листами стенке, без слов желая доброго утра. Она представляла наполнявшее спальню тепло – в виде огромного желтого шара, конечно же, – и улыбалась. Принц был грубым, его слова застряли где-то внутри, периодически побаливая, но сейчас, выспавшись в обнимку с мыслями, Марина думала, а какой стала бы сама, лишившись возможности бегать и ходить. Папа бы катал ее на себе, в этом она не сомневалась, но стыд наверняка выел бы ее изнутри, оставив на месте хорошего и доброго ровную круглую дыру. Это уже не Марина-снежинка, даже не Марина-собачка, а Марина-бублик.

К приходу гостей Марину обычно наряжала мама: сметала с полок самую красивую одежду, кружила голодной птицей, выискивая заметные лишь ей несовершенства, но всегда останавливалась на одном. Ведь платья, так говорила мама, делают девочек красивее, а мальчики в костюмах выглядят представительно. Марина не до конца понимала, что же это значит, но ей нравилось быть красивой. А значит, нравились и неудобные платья, в которых иногда жутко мерзли коленки.

– Маринка, а давай меняться? – шепнул ей как-то папа, протягивая то, что с теплом называл джинсами своей молодости. – Я сегодня побуду красивым, а ты расскажешь дорогим гостям, – его голос дрогнул, будто он собрался говорить о чем-то смешном, – о зарплате. Планах на будущее. Или, вон, о крысе в распределительном щите!

– Олежик! – ахнула мама и тут же встала в свою строгую позу.

– Да я тебе говорю: она реально запеклась! – хохотнул папа, забыв включить мамину любимую серьезность. И Марина засмеялась вместе с ним под недовольным маминым взглядом, хоть и не видела в истории о крысе ничего забавного.