«Я собираю мгновения». Актёр Геннадий Бортников

Мне посчастливилось увидеть Константина Сергеевича во многих ролях. Никогда не забуду его Крутицкого, Гаева, Астрова. Я и теперь вижу его перед глазами: каждое его движение, его руки, его глаза… А в комедии Карло Гольдони «Хозяйка гостиницы» Константин Сергеевич играл кавалера Риппафрата, непробиваемого женоненавистника и грубияна. Как он произносил свои реплики, как пил из стакана вино, как, сидя за столом в гостинице, пожирал жареного рябчика! Он весь был преисполнен отвращения к женщине. И тем поразительнее был эффект: зритель, полностью поверивший в неприступность его кавалера Риппафрата, с удивление наблюдал, как он постепенно, без лишних слов – влюблялся!

И рядом с недосягаемым Станиславским я запомнила навсегда поразившую меня актрису, игравшую в этом спектакле роль Гортензии. Да, да! Самое сильное впечатление во мне оставили в «Хозяйке гостиницы» великий Станиславский и наиталантливейшая Бирман. Не похожая ни на кого, она мгновенно приковывала к себе внимание. В ее нервной отдаче, в том неистовстве, с которым она творила свою Гортензию, мне показалось что-то нездоровое в ее психике, но повторяю – это было поразительно талантливо!»

Однажды на гастролях я увидел в парке возле гостиницы Раневскую и Бирман. Они прогуливались под руку. Потом Раневская рассказала:

«Я узнала, что у нее тяжело болен муж. Решила посочувствовать и как-то отвлечь ее, пригласила пообедать в ресторан. Мы говорили о разном. Вспоминали Станиславского и других дорогих нам людей. Потом гуляли. Сели на скамейку под раскидистым деревом.

– Смотрите, Фаина Георгиевна, какие прелестные клейкие листочки… – Я кивнула, но тут же грустно заметила, что меня больше заинтересовали птички. – И птичек я тоже обожаю, – мечтательно сказала Серафима Германовна.

– Очень мило, – сказала я, – но эти милые шалуньи обосрали вашу шляпу.

Сняв шляпку, она долго и заразительно смеялась. А я так порадовалась за нее, будто бы совершила какой-то добрый поступок, развеселив ее».

В театре Моссовета мне довелось видеть Бирман, кроме «Дядюшкиного сна» в «Цезаре и Клеопатре» Б. Шоу, где она была блистательной Фтататитой, и в спектакле «Жизнь Сент-Экзюпери» в роли матери. А первый раз я увидел Серафиму Германовну еще студентом в спектакле «Орфей спускается в ад» Теннесси Уильямса, пьеса, которого впервые была поставлена в Москве в режиссуре Анисимовой Вульф с Верой Марецкой в главной роли. В небольшой роли сестры-сиделки – блистала Бирман. Эпизод, когда она помогала спускаться по лестнице престарелому мужу героини, приговаривая: «Шажок, передохнем… Шажок, передохнем…» – вызывал дружные аплодисменты.

Я имел удовольствие репетировать вместе с Бирман в спектакле «Цезарь и Клеопатра», где мне была предложена роль Аполлодора Сицилийского. Поразительна была ее творческая активность, готовность отдать роли все свои силы. Раньше всех она начала искать характерный грим своего персонажа, осваивать сложный костюм, изобретенный ею вместе с художником Э. Стенбергом, привнося в рисунок роли (вопреки всем представлениям о ее возрасте) элементы откровенной акробатики. Мне нравилось вызывать ее на разговор каким-нибудь вопросом, и я с удовольствием выслушивал ее нелицеприятные замечания. «Сегодня вы репетировали неплохо, Геннадий…Но не забывайте, что Аполлодор не просто любовник и, упаси боже (тут на ее лице возникала гримаса человека, жующего лимон), не эстрадный певец. Он прежде всего ВОИН!». Бирман мгновенно становилась в позу «ВОИНА», демонстрируя, что все мышцы его тела напряжены, и он готов немедленно дать отпор любой опасности.

Как-то во время репетиции Бирман оступилась и упала с полутораметрового возвышения. Все ахнули. Ее бросились поднимать, стали звонить медиками, но Бирман громко возразила своим гортанным голосом: «Не надо! Ничего страшного», и, прихрамывая, продолжила репетицию.

На ее спектаклях я всегда видел Бирман за кулисами: она сидела на специально поставленном для нее стуле, и хотя до ее появления на цене были паузы до получаса и более, она в сосредоточенной статике ожидала своего выхода.

Многие считали Бирман закрытым, даже суровым человеком. Завадский перед началом своих творческих бесед с труппой всегда интересовался: «Пришла ли Серафима Германовна?» Видимо, ее присутствие служило каким-то стержнем, опорой на безвозвратно ушедшее, но великое прошлое.

Но в минуты «настроения» Бирман умела заразительно смеяться, ее рассказы были окрашены неповторимым юмором. Я не упускал случая, чтобы вызвать замечательную актрису на разговор, подбадриваемый окружавшей нас молодежью, задавая ей самые несуразные вопросы. Сурово поглядывая на меня, Бирман произносила: «Молодой человек! Я с доброжелательным вниманием наблюдаю за вашей работой, и должна признаться, что не все меня радует, а многое вызывает беспокойство за вас».

«Скажите, что, Серафима Германовна?» – трагически вопрошаю я.