Я – странная петля

Роман может выдержать пересадку даже несмотря на то, что читатели на «гостевом языке» не жили на земле, на которой говорят на языке оригинала; ключевой момент в том, что они переживали по сути те же явления на своей собственной земле. В самом деле, все романы, переведенные или нет, полагаются на такого рода пересаживаемость, поскольку нет таких двух людей, даже говорящих на одном языке, которые бы выросли на одной и той же земле. Как иначе мы, современные американцы, могли бы сопереживать книгам Джейн Остин?

Душа Кэрол может выдержать пересадку на почву моего мозга, поскольку, хоть я и не рос в ее семье, в нескольких их домах, я в некоторой степени знаю все ключевые элементы ее ранних лет. Во мне прочно живут и выживают ранние внутренние корни, из которых выросла ее душа. Плодородная почва моего мозга – почва души – не идентична, но очень похожа на ее. Так что я могу «быть» Кэрол, пусть и с легким акцентом Дуга, как и любовная, мелодичная и лиричная пересадка пушкинского «Евгения Онегина» на английский язык, выполненная Джеймсом Фаленом, совершенно точно и несомненно является тем же самым романом, хоть и с некоторым американским акцентом.

Печальная правда, конечно, в том, что никакая копия не совершенна и мои копии воспоминаний Кэрол очень несовершенные и неполные, крайне далекие по уровню детализации от их оригиналов. Печальная правда, конечно, в том, что, обитая в моем черепе, Кэрол уменьшилась до крошечного осколка того, чем она была раньше. Печальная правда в том, что в мозаике моего мозга сущность Кэрол куда более крупнозернистая, чем в той особой мозаике, которая хранилась в ее мозгу. Такова печальная правда. Смерть по-прежнему невозможно отрицать. И все же жало смерти вовсе не такое абсолютное и всеобъемлющее, каким может казаться.

Во время солнечного затмения вокруг солнца остается корона, кольцевое сияние. Когда кто-то умирает, он оставляет за собой сияющую корону, сияющий след в душах тех, кто был ему близок. Неизбежно с ходом времени это сияние ослабевает и в итоге меркнет, но для этого требуется много лет. Когда, наконец, все его близкие тоже умирают, то остывают все угольки, и в этот момент уже «прах к праху, пыль к пыли».

Несколько лет назад мой друг по переписке Джеймс Плат, будучи в курсе моих размышлений на эту тему, отправил мне абзац из романа Карсон Маккалерс «Сердце – одинокий охотник», которым я хотел бы завершить эту главу.

На другой день около полудня он сидел наверху в комнате и шил. Почему? Почему даже тогда, когда по-настоящему любишь, тот, кто остается в живых, редко кончает самоубийством, чтобы последовать за тем, кого любил? Только потому, что живые должны хоронить своих мертвецов? Из-за того положенного ритуала, который надо выполнить после смерти близкого человека? Потому ли, что тот, кто остается в живых, словно поднимается на какое-то время на сцену, где каждая секунда превращается в вечность и куда обращены взгляды множества зрителей? Потому, что он еще должен выполнить какую-то свою обязанность? А может, если между людьми была любовь, овдовевший должен остаться, дабы воскресить любимого, и тот, кто ушел, тогда вовсе не умер, а, наоборот, только растет и возникает вновь в душе живущего?[27]

Глава 18. Размытое сияние человеческой идентичности

Я принимаю гостей и сам хожу в гости

Среди самых общечеловеческих убеждений есть идея «одно тело, один человек», или, что то же самое, «один мозг, одна душа». Я буду называть эту идею «метафора птички в клетке», где клетка, разумеется, череп, а птичка – душа. Этот образ настолько сам собой разумеется и так безоговорочно встроен в процесс нашего мышления о себе, что произнести его открытым текстом будет так же бессмысленно, как сказать «один круг, один центр» или «один палец, один ноготь»; усомниться в этом значило бы рискнуть создать впечатление, что у вас живет несколько тараканов в голове. И все же именно в том, чтобы усомниться, и заключалась задача последних глав.