Я тебя не знаю

Время опаляющее и лицо опаленное. Солнце, сменяющее луну, сменившую солнце. А я приближаюсь к Земле откуда-то оттуда, где ничто не имеет такого значения, как здесь, где я оказалась то ли по воле Божьей, то ли по Его недосмотру.

Минуты, из которых сложились часы, а затем месяцы и годы, в которых ничего не пребывает, только горечь: горечь, моя дорогая.

Нереальностью окутаны то один миг, то другой, что внезапно обволакивают мое сознание, и тело, и то, что между сознанием и телом, а значит, всю меня, исчезающую или уже исчезнувшую, а потом появившуюся, но как бы это сказать… Бесконечная череда повозок – вот что. Они гремят по мостовой, застревают своими деревянными колесами в грязи, скрипят своими деревянными каркасами на колдобинах, уничтожая весь покой, а если и дарят его, то только одаренным – тем, кто постиг созерцание самого себя в Нем, во всем. Иначе бы я не выжила.

Иначе бы я не только замерзла или умерла с голоду – так бывает, – но постигла бы непостижимое, падение до самого дна, где душа гибнет, а затем и тело или они гибнут одновременно. И не было бы по мертвому скорбей и похорон, потому что из праха вышел он и прахом был. Посреди грязных людей, будучи сам немытым.

Посреди построек, которые возвышаются одна выше другой, и чем ближе ты к городу, тем выше эти самые дома, в которых люди не ценят того, что имеют.

И свелась их брань к пустоте, которую они окрасили в разные цвета и слепили из нее разные формы, погружаясь во все тленное и оставаясь при этом мигом для Вселенной. И я смотрела на них через окна, сквозь стекла, пронося увиденное через свое собственное пространство, и все оседало, опадало, распадалось и не давало ничего, кроме понимания: все пусто, Господи, все как-то безвозвратно, если бы не Ты…

И за это меня отвергали. И чем старше я становилась – 8, 9, 10, 11 и т. д., – тем мощнее становилась «стена», тем выше она становилась, тем плотнее прижимались друг к другу камни, тем безнадежнее были мои затеи проникнуть в их мир или подпустить их в свой, пока я не поняла, что это хорошо.

И это правда было хорошо.

Алиса, я становилась взрослой, будучи ею по сути. Во мне было твое отражение, а в тебе – мое. Вопреки, стало быть, всему. Небо бесконечно, а небесная твердь оглядываема. Где-то поют ангелы, но их песни – вне звуков. Это Радость. И вечерами мы с тобой учились ее нащупывать, каждая, как могла, но одна из нас смогла, а вторая нет. И если та, что смогла, действительно смогла, то она благословенна Богом, а значит, уже не важны ни ночи, проведенные где-то, где [не буду говорить]; ни ночи проведенные, когда кто-то [не буду говорить]; ни подлость или мерзость человеческая; ни долг родительский, который был выкинут на свалку как минимум.

Не важны и ночи, проведенные в поездах, потому что там удавалось прятаться, и тогда поезда становились моими друзьями, которым я читала перед сном истории, которые сама же придумывала, сама же определяла, что и где, и чем закончится, и всегда это были счастливые истории, потому что добрые вагоны поездов также нуждаются в тепле, а где им его взять, как не из уст маленькой девочки, той, что стала большой, черноволосой, худой и, может показаться, беспринципной, потому что какие же тут принципы – спать в темном поезде черного депо, где ни человека, ни собаки, а только тишина и пустые скамейки. Но это мне было ближе всего того, что могло бы быть, если бы я не оставила тебя.

Так что все это лотерея, но лотерея под крылом Хранителя, который не допустит того, что могло быть. Поэтому я тут. Вот тут, почти что напротив тебя.

И первый снег, 27-й первый снег. А самый первый из них я не помню – никто же не помнит, что было с ним, когда даже шаг сделать трудно, или слово сказать, или мысль помыслить, но ощущения – они остаются навсегда. Поэтому я просто говорю: первый снег, и каждый раз у меня при виде него одно и то же настроение – ожидание чего-то нового. Осень уходит, наступает время белизны. Снег едва прикрывает собой замерзающую землю и как будто говорит: будь спокойна, будь всегда спокойна. Что тяжело. Особенно когда я вижу тебя вот так, почти на расстоянии вытянутой руки, нескольких вытянутых рук. Ты остаешься погруженной в свой собственный мир, который, ты же понимаешь, и мой тоже, потому что все твое – мое, а все мое – твое, но не дай бог мое когда-нибудь станет твоим. Именно поэтому я все еще стою на расстоянии вытянутой руки (или нескольких вытянутых рук) и просто смотрю на твои плавные движения: как ты готовишь кофе; как ты ходишь с ним за руку (но чаще – просто рядом); как достаешь из кармана телефон и пишешь что-то в чате; как день ото дня меняется твое лицо – от сосредоточенного к еще более сосредоточенному, – но пока еще не каменеет и остается твоим. Короче говоря, мы снова вместе, но это «вместе» обречено быть в форме страха показаться друг другу. То ли из чувства бережливости, то ли из-за заботы, то ли из-за чего угодно, в общем – так или иначе попадаешь в лабиринты, в которые я клялась не попадать, потому что они – тупик, а жизнь недостойна того, чтобы становиться тупиком.