Я, Титуба, ведьма из Салема

Хестер, Хестер, ты не была бы довольна мной. Но некоторые мужчины, наделенные добродетелью быть слабыми, дают нам желание оставаться рабынями!

12

Они были здесь – троица невидимых посреди толпы рабов, матросов, зевак, которые пришли поглазеть на меня. У духов есть особенность: они не стареют и сохраняют облик своей вновь обретенной юности. Ман Яя – высокая негритянка-наго со сверкающими зубами. Моя мать Абена – принцесса ашанти с кожей цвета гагата и висками, испещренными полосками ритуальных шрамов. Яо – мапу с широкими мощными ногами.

Не стану описывать те чувства, которые испытала, когда они прижались ко мне.

В остальном же мой остров казался совсем не праздничным. Шел дождь, стада мокрых черепичных крыш Бриджтауна прижимались друг к дружке вокруг мощного силуэта собора. Улицы были затоплены грязной водой, в которой барахтались люди и звери. Без сомнения, только что бросил якорь работорговец, так как под соломенным навесом рынка англичане – мужчины и женщины – осматривали зубы, языки и гениталии трепетавших от унижения босалей[36].

Каким же отвратительным был мой город! Маленьким. Жалким. Колониальные задворки, смердящие жаждой наживы и страданием.

Я поднялась по Брод-стрит и, почти против собственной воли, оказалась перед домом, когда-то занятым моим врагом – Сюзанной Эндикотт. Однако вместо того, чтобы радоваться словам Ман Яя, которая шептала мне на ухо, рассказывая, каким образом эта карга отдала богу душу после того, как много недель мариновалась в своей обжигающе горячей моче, меня неожиданно охватило другое чувство.

Чего бы я только не отдала, чтобы воскресить те годы, когда одну ночь за другой спала в объятиях моего Джона Индейца, положив руку на часть его тела, дарующую удовольствие! Чего бы я только не дала, чтобы он появился в низком дверном проеме и поприветствовал меня – иронично и нежно, как у него всегда хорошо удавалось.

«Эй! Моя вдрызг разбитая жена! Вот и ты! Ты покатилась по жизни, будто камень без мха, и возвращаешься с пустыми руками!»

Я пыталась удержать слезы, но это не укрылось от взгляда моей матери Абены, вздохнувшей:

– Тоже мне! Плачет из-за какого-то мерзавца!

После этого замечания, нарушающего гармонию, трое духов повернулись вокруг себя, образуя полупрозрачное облако, поднявшееся над домами. Ман Яя объяснила мне:

– Нас куда-то зовут! Встретимся сегодня вечером.

Моя мать добавила:

– Не позволяй сбить себя с пути! Возвращайся к себе!

К себе! Какая жестокая ирония была в этих словах.

За исключением группы умерших, на острове меня никто не ждал; я даже не знала, стоит ли еще хижина, в которой я обитала десять лет назад. Если нет, придется снова превращаться в строителя и где-то соорудить себе убежище. Перспектива была настолько малопривлекательной, что я попыталась отправиться на поиски Давида да Коста, письмом к которому снабдил меня Бенджамин Коэн Д’Азеведо. Где же он живет?

Я продолжала колебаться, размышляя, как поступить, когда увидела, что ко мне, ковыляя в жидкой грязи и более или менее удачно укрываясь под банановыми листьями, приближается группа людей. Я узнала Деодатуса, окруженного двумя женщинами, и радостно воскликнула:

– Где же ты был? Я тебя всюду искала.

Он таинственно улыбнулся.

– Пошел предупредить кое-кого о твоем прибытии. Я знал, что они обязательно обрадуются.

Тогда одна из молодых женщин склонилась передо мной:

– Почти нас, мать, своим присутствием!

Мать? Это обращение заставило меня подпрыгнуть, закипеть от гнева. Так следует называть пожилых женщин, желая выразить им уважение. Мне же едва исполнилось тридцать, и менее месяца назад мои бедра затопляло теплое семя мужчины! Пряча недовольство, я взяла Деодатуса за руку и спросила его:

– И где живут твои друзья?

– Около Белл-Плейн.

Я было возразила.

– Белл-Плейн! Но это же на другом конце страны!

Однако взяла себя в руки. Разве я только что не поняла, что меня никто не ждет и что у меня больше нет жилья? Тогда почему бы не Белл-Плейн?

Мы покинули город. Внезапно, как часто случается в наших краях, дождь прекратился; снова засияло солнце, лаская светящейся кистью контуры холмов. Тростник был в цвету – сиреневая завеса над полями. Блестящие, будто лакированные, листья ямса поднимались, словно штурмуя подпорки.

Я ощутила ликование – чувство, противоречащее тому, что переполняло меня мгновением раньше. И я поверила, что меня никто не ждет? И это когда целая страна отдает себя моей любви? Разве не для меня разливается в трелях птица зенайда? Разве не для меня усыпаны плодами папайя, апельсиновое и гранатовое дерево? Успокоившись, я повернулась к Деодатусу, который шел рядом со мной, уважая мое молчание.

– Но кто твои друзья? На какой плантации они работают?

Он издал короткий смешок, на который обе женщины откликнулись эхом, и ответил:

– Ни на какой плантации они не работают!

Некоторое время я ничего не понимала, а затем недоверчиво произнесла:

– Они не работают ни на какой плантации? Значит, они… беглецы?

Деодатус кивнул.

Беглецы?