Я, Титуба, ведьма из Салема

Десять лет назад, когда я покинула Барбадос, беглецы были редкостью. Случалось, говорили о некоем Ти-Ноэле и его семье, державшей Фарли Хилл. Никто никогда их не видел. С тех пор как он поселился в фантазиях и вымыслах, он уже должен был бы состариться. Однако ему приписывали молодость и отвагу, повторяя друг другу его важные отличительные черты: «Ти-Ноэля не может убить ружье белого. Собака белого не может его покусать. Огонь белого не может его сжечь. Папа Ти-Ноэль, открой мне изгородь!»

Деодатус объяснил:

– Мои друзья подались в бега несколько лет назад, когда французы напали на Сто одиннадцатый пехотный полк. Тогда англичане захотели силой завербовать рабов себе на защиту. Но те подумали: «Еще чего! Умирать из-за раздоров между белыми!» – и ноги в руки! Они удрали на Чоки Маунтин[37], и англичанам не удалось выкурить их оттуда.

И снова в ответ на его слова женщины рассмеялись.

Я не знала, что и подумать. Несмотря на все, что я только что пережила, и то, что жажда мести во мне так и не была удовлетворена, душа моя не лежала ввязываться в истории с беглецами и рисковать своей шкурой. Вопреки логике я пришла к выводу, что больше всего мне хотелось бы спокойно жить на своем вновь обретенном острове. Поэтому остаток пути прошел в молчании. Когда солнце повисло почти посредине неба, женщины сделали нам знак остановиться и вынули из своих макут[38] фрукты и немного сухого мяса. Мы разделили эту скромную трапезу, которую Деодатус, со своей стороны, оросил ромом. Затем снова отправились в путь. Дорога все более и более круто забирала вверх, а растительность становилась неистовой в своей пышности, будто и ей тоже хотелось защитить тех, кто вне закона. Один раз женщины громко произнесли:

– Ago!

Заросли зашевелились, и появились трое мужчин, вооруженных ружьями. Они сердечно поздоровались, но тем не менее завязали нам глаза. Погруженные в темноту, мы вошли в лагерь беглецов.

Усевшись в кружок, беглецы слушали меня. Не очень многочисленные, не больше десятка вместе с женами и детьми. Перед моим мысленным взором вновь проходили мои страдания: явка в суд, безосновательные обвинения, фальшивые признания, предательство тех, кого я любила. Когда я замолчала, они заговорили все разом:

– Этот Сатана, сколько раз ты его встречала?

– Он сильнее, чем самый великий из колдунов?

– Он тебя заставил написать в своей книге, значит, ты умеешь писать?

Кристофер – их предводитель – мужчина примерно сорока лет, спокойный, как реки, которые непрестанно текут к морю, жестом остановил всех и произнес извиняющимся тоном:

– Прости их, это воины, а не грангреки[39]; они не поняли, что тебя обвинили несправедливо. Ты же невиновна, ведь так?

Я согласно кивнула. Он настаивал:

– У тебя нет никакой власти?

Даже не знаю, какому из чувств я уступила. Тщеславие? Желание пробудить в глазах этого мужчины живой интерес? Жажда искренности? Так или иначе, я попыталась объяснить:

– Кое-какие силы я получила от женщины, которая меня воспитала, одной из наго. Но они служат мне лишь ради того, чтобы творить благо…

Беглецы хором перебили меня:

– Творить благо? Даже своим врагам?..

Я не знала, что и ответить. К счастью, Кристофер встал и зевнул, подавая сигнал отойти ко сну:

– Завтра новый день!

Мне предоставили хижину недалеко от той, которую занимал он сам вместе с двумя своими спутницами жизни, так как ради своего блага установил африканский обычай многоженства. Мне показалось, что никогда у меня не было матраса мягче, чем эта подстилка, даже пол из утоптанной земли под соломенной крышей. О да! Помотала меня жизнь по свету! Из Салема в Ипсвич! С Барбадоса в Америку и обратно! Но тогда я вкушала отдых и могла сказать жизни: «Ты больше не будешь меня мучить».

Прекратившийся было дождь снова начался; я слышала, как он топает, взбешенный, будто посетительница, которую держат у двери.

Я уже собиралась погрузиться в сонное небытие, когда услышала шум у входа в хижину. Я подумала, что это, без сомнения, мои невидимые, которые пришли, чтобы упрекнуть меня за что, что избегаю их, когда вошел Кристофер, держа над головой светильник. Я выпрямилась:

– Это еще что? Тебе двух жен не хватает?

Он поднял глаза к небу, что, в свою очередь, уязвило меня, и возразил:

– Послушай, у меня на уме не шалости!

Вопреки всему в моем вопросе прозвучали кокетливые нотки: все пережитые несчастья не уменьшили тот древний инстинкт, который и делает меня женщиной.

– Что же тогда?

Он сел и поставил светильник на землю, что высвободило множество танцующих теней.

– Я хочу знать, могу ли я рассчитывать на тебя!

На мгновение я замерла с разинутым ртом, а потом воскликнула:

– А почему, господи боже?

Он наклонился ко мне:

– Помнишь песню о Ти-Ноэле?

Ти-Ноэль? Я отказывалась понимать. Он пристально посмотрел на меня взглядом, полным сострадания, будто на слабоумного ребенка, и запел на удивление чистым голосом:

– О, папа Ти-Ноэль, ружье белого не может тебя убить. Пули белого не могут тебя сразить, они по коже твоей скользят. Титуба, я хочу, чтобы ты сделала меня непобедимым!