Я ухожу

Но между тем Сычев, который за словом в карман не лез, все-таки проникся симпатией к белоручке-следаку. Скорее всего за незаурядные умственные способности последнего. А Прокофьев относился к опытному милиционеру с должным уважением, считая, что тот делает очень нужную и полезную работу. И называл его, между прочим, не Сыч, как остальные, а Виктор Семенович. Чем тоже подкупил опера.

– Виктор Семенович, слышали, что под Уфой случилось?

– Слышал, – помрачнел Сыч. – Шестьсот человек погибло. Из них почти двести детей. Один поезд с юга ехал, другой на юг.

– Как такое возможно? – белыми губами прошептал Прокофьев.

Был он человек весьма впечатлительный и можно даже сказать, что хороший. Опер поначалу думал, что не задержится у них следак. Сломает его система, пережует и выплюнет. Видел много он таких, приходящих с горящими глазами. Это в газетах пишут про доблестный труд милиции, возвышают его, дескать, все чинно, благородно. На самом деле порой в такой грязи приходится копаться, что за всю жизнь не отмоешься.

– Палыч, ты лучше скажи, что там с этим студентиком, которого на фарце поймали? – решил Сыч отвлечь товарища от катастрофы, о которой сейчас говорил весь Союз.

Прокофьев неторопливо закурил и машинально сбил еще не образовавшийся пепел в хрустальную пепельницу.

– Бред какой-то, Виктор Семеныч, – пролегла у следователя складка на переносице. – Звонили с ОБХСС. Сказали срочно передать дело. Даже собрать все по-человечески не дали. Будто мы как минимум целую ОПГ задержали.

– Отпустят, – досадливо крякнул Сыч. – У него отец шишка из горисполкома.

– Знаешь, Виктор Семенович, мне иногда кажется, что страна катится… не знаю, куда-то катится.

– Надеюсь, я до того времени, когда она окончательно докатиться, не доживу, – усмехнулся Сыч. – Так что, завожу я эту, которая свидетельница по убийству?

– Заводи. Хотя там, в принципе, и так уже все ясно.

Сыч кивнул и открыл дверь.

– Заходите.

В кабинет зашла, точнее вплыла девушка выдающихся форм. Обычно про таких говорят «кровь с молоком». На что Прокофьев был сдержан до женского пола, считаясь вполне примерным семьянином, но и он оценил свидетельницу. Сыч и вовсе проводил ее липким похотливым взглядом, говорящим о том, что в свои неполные сорок пять пороха у него в пороховницах хватало. Он даже многозначительно подмигнул следаку, после чего вышел и закрыл за собой дверь.

– Присаживайтесь, – указал Прокофьев на свободный стул.

Сам потушил сигарету и потянулся к пачке болгарских «Родопи» за следующей. Евгений Павлович с интересом разглядывал девушку. А поглядеть там было на что. Он не назвал бы ее красивой. Но молодость так сильно била ключом, большая грудь так высоко вздымалась при каждом вздохе, что мысли невольно путались.

Лицо свидетельницы было заплакано. Что объяснялось довольно просто.

– Селиверстова Людмила Николаевна? – спросил Прокофьев, прикуривая.

– Да, – томным грудным голосом ответила она.

– Голунцова Константина Поликарповича знаете?

На этот раз девушка лишь кивнула.

– Кем вам приходится?

– Жених, – сказала та и шмыгнула носом.

– Замечательно. Может тогда вы скажете, за что ваш жених убил Селиверстову Марию Ивановну, вашу родную тетку?

Девушка заплакала, но теперь отрицательно замотала головой. Прокофьев вздохнул, разглядывая сизый дым, заполнивший кабинет.

– Просто интересно, – пожал плечами он, и раскрыл лежащее перед ним дело. – Мне тут коллеги собрали кое-что. Водитель АТП № 5 автобазы № 9 Голунцов Константин Поликарпович. С работы одни положительные характеристики, чуть ли не в передовики производства записывают. Служил в Советской Армии в рядах войск противовоздушной обороны. Присвоено воинское звание старшего сержанта. Просто не человек, а картинка. Про таких фильмы снимать надо. И вдруг убийство. Ни с того, ни с сего.

Свидетельница заплакала еще сильнее.

– Жаль, жаль, что вы не хотите мне помочь. Давайте я расскажу, как все будет дальше. Материалов в деле предостаточно. Даже топор выброшенный нашли. Тоже мне, Раскольников недоделанный. Светит вашему жениху сто третья статья УК РСФСР. От трех до десяти лет.

На этих словах плач превратился в рев.

– Но это при хорошем раскладе. А если немного повертеть дело… – Прокофьев крутанул пачку сигарет на столе. – Вдруг выяснится, что Голунцов давно задумал хладнокровное убийство, к примеру, с целью наживы, то статью можно переквалифицировать на сто вторую. А это уже от восьми до пятнадцати или смертная казнь.

Конечно, Прокофьев блефовал. Сто второй там и не пахло. Любой суд бы это дело завернул. А после и начальство ему по шапке дало. Но расчет оказался верным.

Девушка сначала вскрикнула, всплеснув своими пухлыми ручками, а потом повалилась на колени. Прокофьев брезгливо поморщился, представив, что будет, если сейчас ненароком кто заглянет в кабинет. Еще подумают чего-нибудь.

– Сядьте обратно, сядьте же! – нахмурился он. А сам потянулся к наполовину залитому графину и граненому стакану. – Вот, возьмите, попейте. Понимаете, я сам хочу вам помочь. Думаете, я сплю и вижу, чтобы посадить очередного работягу на пару десятков лет?