Я увожу к отверженным селениям

— Понимаю, Любовь Антоновна! Все понимаю! Вы боитесь, что они в зоне вас бить станут, если не поделитесь... Я Мишке скажу, он их так пугнет, что они на стену со страху полезут.

Рожу ему раскорябаю за вас!

— Ничего ты не поняла, Лиза! Я обязана поделиться! В

зоне люди такие же, как и я!

— И совсем не такие! — горячо запротестовала Лиза. — Они враги, а вы...

— Я — тоже враг.

— Не наговаривайте на себя! Вы спасли меня!.. Обиды не поимели на Мишку... простили...

— И что же?

— Разве враги такие? Они семьи сиротят, людей голодом морят...

— Ты этому веришь?

— А как же! Стала бы я с Мишкой жить, если бы он не врагов охранял. Когда вы в тот раз были, я ваш разговор с ним про пальцы отрубленные подслушала, закипело у меня все внутри, а потом думаю: зверство, конечно, так человека

252

мучить, а ему измываться над другими можно? Вору прощу, убийце, он одного человека сгубил, а врага — по век жизни не помилую.

— Ты видела сама, как тот человек с отрубленными пальца ми издевался над другими?

— Разве можно все увидеть? Знаю я.

— Откуда? Из книг?

— И книги читала. Я ведь маленько грамотная. Книги про шпионов заграничных и про врагов народа страсть как любила читать. Мишку моего за книгу силком не засадишь, а я к чте нию охочая была.

— Ты поверила книгам... А людям? Живым людям ты не веришь?

— Каким людям?! Тем, что в зонах сидят? Не верю я! Хоть умри они тут — а не поверю!

— Как же ты мне доверилась? Я — враг... Могла отравить тебя...

— Я и вам не поверила сначала... Виновата, Любовь Анто новна, а не поверила... Плюньте мне теперь в лицо! Заслужила я! Не хотела, чтоб Миша звал вас. Сама помру, без отравителей, — говорю ему. Он успокоил меня, пообещал, что ползоны на нет сведет, если со мной что случится. Говорил: «Враги друг за дружку крепко держатся, побоится доктор за подружек своих. Я ее припугну». Пугал он вас?

— Я бы не пошла к тебе, если бы мне угрожали.

— Обманул и тут барбос!

— Видишь, я и без угроз его тебе ничего плохого не сдела ла. Если б позвали другого врача, он бы тоже не отравил тебя.

Я живу с ними, Лиза, а ты... Неужели книгам веришь больше, чем людям?

— Не только книгам, Любовь Антоновна! Из жизни знаю, сколько враги зла сделали.

— Расскажи, Лиза.

— Я сама родом с Украины, в Черкассах родилась. Краси вый город. На Днепре стоит. Пристань большая... я с девчонка ми туда купаться ходила и пароходы встречать. У нас семья из пяти человек была: я, Колька, братишка мой меньший, ба бушка, ну и отец с матерью. Мы — русские, отец и мать и ба бушка в Иваново-Вознесенске родились. После революции его

253

Ивановым назвали. Вы слыхали, Любовь Антоновна, какой го лод был на Украине в тридцать третьем? Даром, что мне тогда двенадцатый год пошел, а я все помню... Пухли люди... кору ели... Бабушка с голоду умерла. Хоть и старенькая она, а жал ко... добрая была, работящая... Да не о ней разговор теперь...

Я-то большая, терпела голодуху, а Колька — маленький, седь мой год ему шел, вякает одно, дай да дай, мама! Раз мать рассерчала, хлеба-то взять негде, и крикнула на Кольку: «За молчи, треклятый! Хочешь жрать, укради, а меня не терзай!»

Мать-то в сердцах сказала, она сама копейки чужой не возьмет, а Колька и в самом деле подумал: пошел в булочную и прямо с весов хлеб схватил — и деру... Продавец перескочил через прилавок и гирей Кольку по башке...

— Убил?!

— Лучше б убил, чем так. Отходили Кольку... да с того времени припадки у него начались, что ни год, то хуже... Уехали хмы тогда в Сибирь: здесь не так голодно было. Обжились, хо зяйством завелись. А Кольку перед войной в Кузнецовку поло жили, это в Иркутске психбольница такая есть... по сегодня шний день там лежит... Под себя делает... Я приду к нему на свидание, наревусь всласть и как с похорон назад домой иду...

Мать я, свой сын есть, а не хмогу за Кольку простить.

— Мне жаль твоего брата, Лиза. Я сама дочь потеряла...

тяжело, обидно... Но при чем же здесь политические?

— А кто лее до голоду Украину довел? В тридцать седьмом, когда процессы начинались над ними, я ни одной газеты не пропускала. Признавались они, как хлеб миллионами пудов гноили, а братишка мой голодный хлеб уворовал и на всю жизнь калекой остался.

— Тебе не приходила в голову мысль, что многих людей оговорить себя заставили?

— Нет, Любовь Антоновна, тут я с вами не согласна. Кто это понапрасну на себя разведет?

— А если принудили?