Я увожу к отверженным селениям

— Почему вы возражаете против Болдиной? Она кашляет кровыо, а с кровохарканьем принимают в больницу.

— Тихоня она... а дерзкая. Ухмничает больно много! На чальник конвоя по пьянке признался, что обязательно изведет ее на днях... Я ее в больницу направлю?.. А с начальником конвоя жить мне... Накатает письмишко куда следует, а я рас хлебывай... И лимит у меня, доктор...

— Какой лимит?

— Обыкновенный! До нового года я могу направить в боль ницу только пять заключенных. Вы у меня подчистую весь лимит забираете.

— А если заболеют больше?

— В зоне пусть лечатся! В нашем лагере больница одна, а таких командировок, как моя, — сотни... Не уместятся в ней все больные. Вы, доктор, не первый день тут, должны знать.

— Но вы отправите в больницу четверых...

247

— Как же четверых? Попадью — раз, — начал считать капитан, загибая пальцы, — Болдину — два, Воробьеву — три, Денисову — четыре и вас — пять.

— Меня оставьте в зоне, капитан!..

— Чтоб мне снова из-за вас от Лизутки терпеть? Или и вы с ними, или — никого! — решительно запротестовал капи тан. — Только вот Болдину к чему вам? Оставьте мне одну на лимит! Начальство знает, что задаром в больницу никого не везут...

— После того, что вы мне сказали о Болдиной... ни за что, капитан!

— Пошутил я... Не тронет ее никто.

— Знаю я ваши шутки!

— Хорошо, доктор! Всех пятерых направлю. Пускай Лизутка на жаловании посидит... будет знать, почем доброта об ходится.

— Значит, договорились... — облегченно вздохнула Любовь Антоновна. — Предупреждаю, капитан, не сдержите своего сло ва — вам придется расправиться со мной... Лейтенант вас не любит...

— Угадали, доктор. Острый глаз у вас. На ножах я с лей тенантом, — признался капитан.

— Он расскажет вашей жене правду, если со мной что случится, и кто вас тогда помирит с Елизаветой?.. Уйдет жена, сослуживцы исподтишка осмеют вас. Они от скуки здесь сплет ничают не меньше женщин.

— Знаю я своих барбосов! Им на зуб не попадайся! От лейтенанта я в скорости избавлюсь! Поплачет он у меня! Вы, доктор, с Лизуткой так поговорите, чтоб поняла она, что я не приневоливал вас...

— Вы сдержите свое слово, а я свое сдерясу. И второе условие: оставьте нас с Елизаветой на полчасика одних. Сами покурите у дома... Мы как женщины лучше поймем друг друга.

— Вы ничего ей не скажете обо мне?

— Не беспокойтесь, капитан! Я человек порядочный.

— Пусть будет по-вашему. Пошли, доктор!

248

Л И З А

Шагах в двадцати от дома капитан остановился и преду предил:

— Не вздумайте подвести, доктор!

Любовь Антоновна, крепко сжав губы, обошла массивную фигуру капитана — так путник обходит каменную глыбу, ле жащую на дороге, — и, не оборачиваясь, бросила: — Без угроз!

Капитан икнул, судорожно облизал тонкие сухие губы, растерянно промычал что-то себе под нос, Любовь Антоновна не разобрала его слов, и покорно поплелся вслед за доктором.

Из дома выскочила Елизавета, простоволосая, в незастегнутой кофточке, со следами слез на побледневшем, по-русски краси вом лице.

— Доктор! — радостно закричала Лиза, крепко обнимая Любовь Антоновну.

— Успокойся, Лиза... Отпусти... — смущенно просила Лю бовь Антоновна, с трудом освобождаясь из объятий взволно ванной женщины. — Я тебе велела лежать! Почему не слу шаешься? Немедленно в постель и без разговоров!

— Я только ради вас поднялась. Не серчайте!.. Приму вас, погостите — и лягу, — виновато оправдывалась Елизавета. Она смотрела на доктора, широко распахнув голубые смеющиеся глаза, и, не утерпев, еще раз обняла Любовь Антоновну и креп ко поцеловала.

— Хватит лизаться... В дом пойдем, — настойчиво позвал капитан.

Женщины, молодая и старая, ничего не ответив капитану и даже не взглянув на него, прошли в комнату, только не в ту, где прошлый раз лежала Лиза, а в соседнюю, где Любовь Ан тоновна разговаривала с капитаном. Посредине стола, накры того льняной скатертью, стоял пузатый самовар. Весело напе вая незамысловатую песенку, он радушно звал к себе. Рядом с ним — большое блюдо со свежепросоленными грибами. А

ближе к краю — разукрашенная фарфоровая тарелка, доверху наполненная золотисто-желтыми ягодами моченой облепихи. От сочных горячих пельменей, они с удобством разлеглись в глу249