Я видел, как живет Италия

Жена хозяина поджидает нас, сидя неподвижно за столом в общей комнате; черты ее лица подчеркнуты пляшущим пламенем керосиновой лампы. Только крестьяне обладают способностью ждать так — с отсутствующим взглядом, опершись обеими руками в колени, — и все же не казаться праздными. При нашем появлении женщина почтительно потупляет взор. Она сдержанно приветствует нас и с лампой в руке идет вперед, показывая свой дом. Надо было видеть шалаши из ветвей, землянки, лачуги, овины, в которых жили испольщики прежде и в которых и сейчас еще ютятся многодетные поденные рабочие, чтобы понять, почему эти ровные голые стены, побеленные и уже потемневшие, эта выполняющая свое назначение крыша и этот очаг, который не дымит, могут показаться настоящим раем. Общая комната расположена на первом этаже, две другие — на втором. Вода, в ближайшие дни подключат электричество. Крестьянин улыбается. Можно и подождать. За сорок шесть лет он запасся терпением.

Тяжела доля крестьянина. Ну а доля крестьянки? Вставать вместе с мужем, если не раньше; ложиться одновременно с ним, если не позже; вести хозяйство, готовить, ухаживать за скотиной и птицей, помогать в поле, стирать белье, мыть посуду, шить, штопать, ходить за детьми.

— Кстати, — спрашивает Лилла, — дом невелик. А как же семьи, где много детей?

Им ETFAS предоставляет ссуду на расширение дома, так же, как на приобретение скота, посевного материала, удобрений, кур, мула или свиньи.

Остается привыкнуть к одиночеству. Порой оно невыносимо. Правда ли, что поначалу кое-кто из крестьян отказывался от дома с удобствами, предпочитая, как прежде, ютиться в лачуге, и каждый божий день бегать от деревни к участку и обратно?

Да, бывало и так. После рабочего дня человек должен иметь возможность побыть среди «христиан». В свое время ETFAS строила дом посредине участка. Требовалось мужество, чтобы жить как отшельник, и общаться с людьми только во время воскресного богослужения. Поэтому в дальнейшем стали соединять хотя бы по две семьи, строя для них жилье на границе между участками. А теперь уже строят целые деревни, сдаваемые новой общине вместе со школой, зданием муниципалитета, церковью и помещением, где можно собираться в праздники. Впрочем, мы уже проезжали такую общину неподалеку от Баррумини — деревни нурагов.

Лилла затронула щекотливый вопрос о многодетных семьях. По простоте душевной крестьянин выдает себя:

— Слава богу, у нас только двое ребят.

Чензина толкает нас локтем, взглядом умоляя не касаться этой деликатной темы. Но Лилла обращается к крестьянке, которая не выглядит беременной, и спрашивает:

— И только двое? Но ведь вы поженились уже давно!

Мужчина поднимает голову. Видно, как желваки играют на его квадратных скулах. Он цедит сквозь зубы:

— Двоих еще поднатужишься, да вырастишь. А нищих-то зачем же плодить?

— Но разве это не грешно? — удивляется Лилла.

Такая наивность вызывает первую улыбку на лице крестьянки.

— Мало ли в каких грехах приходится каяться.

У О. мы застаем ветеринара, жаждущего пообщаться с «культурными иностранцами». Мы пользуемся этой беседой, чтобы уяснить себе кое-что о «чувстве чести». Ведь все эти кровавые бани, о которых мы столько слышали, видимо, порядком изменились?

В девяти случаях из десяти оскорбленный садится в засаду с ружьем, заряженным luparra — волчьей картечью, спокойно пристреливает врага и тут же, пользуясь его же ножом, уродует у трупа неприличные места. Нередко, однако, вендетта сводится к отравлению домашнего скота или поджогу овина. Мы объясняем своим сардским друзьям, что, как нам кажется, за пределами Сардинии такого рода сведение счетов производит невыгодное впечатление. Если уж говорить о чести, то именно она требует, чтобы противники сходились лицом к лицу. Ветеринар строит презрительную мину:

— Bella vendetta![126] Возьмите к примеру меня, а? Как видите, я не богатырь и ростом не вышел. Va bene[127]. Захожу в cantina[128] пропустить стаканчик. Там какому-то типу вздумалось меня оскорбить. Он вытаскивает нож, приставляет его к моему горлу, вынуждая меня опуститься на колени, а потом мочится мне, мягко выражаясь, на голову. После этого я встаю, умываюсь с позволения дам, потом возвращаюсь и спрашиваю обидчика, за что он меня оскорбил. Как показывают в кино, у каждого из нас в кулаке зажат нож. Он высокий и коренастый. Значит, если я не доволен, что мне сделали на голову, то могу получить coltellata[129] в живот. И вы хотите меня уверить, что мне станет от этого легче? Никогда в жизни. Я его подстрелю себе спокойненько или же наврежу ему там, где это будет особенно чувствительно: заражу ящуром единственную корову, сожгу урожай, а то и наставлю рога или же лишу его дочку невинности! По крайней мере, получу удовлетворение. И здесь у нас все будут знать, что это моя работа — никто на этот счет не станет заблуждаться, и каждый скажет: лучше Джулио не задирать. Он умеет дорожить своей честью.

Лилла мечет молнии:

— Но ведь это же трусость! Поступая так, ничем не рискуешь!