Я видел, как живет Италия

Эти люди liberi come il mare[137], как с гордостью подчеркивает наш провожатый, рискуют жизнью, так как рыбачат в открытом море. Прошлым летом одна только его лодка потеряла на два с половиной миллиона лир сетей, верш для омаров и различных канатов. Конечно, сети у них самодельные, но — увы! — нейлоновая нить, из которой они плетутся, очень дорога. Лодка стоит 2–3 миллиона. Ее снаряжение обходится в ту же сумму. Улов распределяется поровну между членами команды лодки, а ее хозяину засчитывается еще одна доля. Средний заработок (в сезон!) — тысяча лир в день.

Рыбаки, окружившие нас кольцом, кивают в подтверждение его слов. Один из них громко подсказывает:

— Расскажи ему про «большух».

Это шлюпки сравнительно большого тоннажа, которым правила предписывают рыбачить в открытом море, что, однако, не мешает им выбирать своими глубинными сетями рыбу из залива Мате Morto.

— Е i bombardieri[138], — подсказывает другой. I bombardieri — горячие головы, которые, укрывшись в рифах и — увы! — всегда нарушая правила, глушат рыбу динамитом, уничтожая без разбору подводную флору и фауну. Они без труда выбирают улов и продают его оптовикам, а те, радуясь дешевизне, закрывают глаза на то, что у всех рыб переломаны хребты. Береговая охрана? Она притворяется, что не видит незаконных действий, потому что греет на них руки.

Здесь, как, впрочем, и повсюду в Италии, люди рассказывают о самых трагических сторонах своей жизни весело. Все их чувства передаются гаммой, состоящей всего из двух нот: горестной и радостной. К тому же и та и другая приглушены инстинктом самосохранения, который из-за голода (самого страшного из всех — голода физического) заставляет их всегда держаться настороженно. Вот почему у этих людей частые смех и слезы на три четверти утратили тот смысл, который приписываем им мы, и значат не больше, чем эпитеты и превосходные степени, которыми пересыпана речь итальянца.

Злоупотребления. Взяточничество. Низкие ставки. Когда думаешь о том рыбаке, с которым я разговаривал раньше, и об этих людях, невольно задаешь себе вопрос, как же они умудряются жить.

Ответ на этот вопрос я получил добрых двадцать лет назад в поезде, курсировавшем между Каиром и Александрией. Управляющий одного паши просветил меня насчет условий жизни феллахов-батраков.

— На pita и foul[139], составляющие их пищу, требуются два пиастра в день. Я плачу им только один. Второй они ухитряются где-то украсть сами.

«Замкните круг, и он станет заколдованным», — говорит Ионеско[140] в «Лысой певице». Веками люди без зазрения совести смыкали круг голода.

Низкая заработная плата вынуждает всех, работающих по найму, «устраиваться» или просто красть. Вот почему родители школьника в пору экзаменов открыто несут учителю подарки. И как иначе объяснить, почему суют монету швейцару, служащему, сидящему за окошком, жандарму или мэру; почему «приличие» требует, чтобы, добиваясь неоспоримой справедливости, человек шел к адвокату и даже к судье не иначе, как вооружившись корзиной яиц или фруктов, парой каплунов или же ковригой деревенского хлеба?

Е come si fa а сатрá’?

Мы посетили третье рыболовецкое хозяйство, на этот раз частное. Рыбаки, попав в положение своего рода служащих, казались довольными.

У них есть все — работа, профсоюзная книжка, устойчивое положение. Даже страховой полис.

— Сколько вы зарабатываете?

Смущенные вопросом, рыбаки в замешательстве переглядываются:

— Трудно сказать, сударь: мы ведь получаем долю с доходов.

— Но существует же низшая ставка, гарантированный минимум.

Они едва заметно переглядываются. Тот, кто постарше, решается ответить:

— Это секрет. Спросите у хозяина.

Мне остается «разделять и властвовать». Я изъявляю желание посмотреть «камеру смерти». Старый рыбак, сунув предложенную мною французскую сигарету в угол рта и окинув меня ироническим взглядом, набивается в провожатые.

Расспрашивать не нужно. Едва мы отходим от остальных рыбаков на сто метров, он гасит сигарету — «с вашего позволения, докурю после», — кладет ее в карман и начинает:

— Гарантированный месячный заработок? 800—1000 лир, в зависимости от исполняемых обязанностей.

— В день?

— В месяц, я же сказал.

Он не спускает с меня глаз и, прежде чем продолжить, наслаждается моим удивлением:

— Чисто символический заработок, разумеется. Низшая ставка.

Договор с хозяином у нас на бумаге не зафиксирован, но в нем есть статья, которая молчаливо подразумевает: разрешается воровать с условием не попадаться. Сами понимаете, разини здесь не нужны.

Я вспылил, на этот раз не преднамеренно:

— И вы считаете это правильным?

Он стискивает зубы, колеблется, что-то похожее на тоску по родине заволакивает его глаза.

— Синьор, я не здешний, я из Калабрии. Дома, в молодости, я не считал бы это правильным (тут следует многозначительно подавленный вздох)… Когда я отбыл заключение, то в довершение ко всему мне пришлось покинуть родную деревню. И вот, понимаете, в мои годы…

Он плюет на руки и хватает шест:

— Вы и вправду желаете посмотреть «камеру смерти»?