Я видел, как живет Италия

— Сто тысяч лир, dottore, включая угощение, всю церемонию, подарки. Ох бедный я, бедный!

— Где же ты взял такие деньги?

— Взял в долг, dottore. Если я останусь рыбаком, то не расплачусь до конца моих дней! О dottore! Ведь вы иностранец. Устройте мне вызов во Францию. Где угодно, на любой работе мне будет лучше, чем здесь. Что меня ожидает при заработке в тысячу лир в день с молодой и хорошенькой женой? Если уж мне на роду написано стать bессо — рогоносцем, то по крайней мере пускай я буду далеко и не узнаю этого!

Однако я отказываюсь поверить, что люди денежные — как правило, народ прижимистый — дают взаймы 100 тысяч лир человеку, который, это знают все, зарабатывает какую-то тысячу лир в день.

Краснея, он признается, что по средам, в свой выходной день, подрабатывает в кафе… Официанту перепадают чаевые…

— Но на них тоже далеко не уедешь.

— Ну… Кроме того, немного рыбы там и тут. Сверх нормы кооператив выдает нам ежедневно по два килограмма: один — для продажи, другой — для еды.

Это уже другой разговор. При самой низкой цене за килограмм рыбы можно выручить 500 лир. Тем не менее я подсчитываю вслух: 50 тысяч лир за мотоцикл, вступительный взнос, свадьба! Парень разрыдался.

— Ma, dottore, всю жизнь нуждаешься, вечные нехватки, во всем себе отказываешь.

— Только что, на берегу, ты утверждал, что живешь как в раю.

— Это на людях. И потом… Ma era vero[135]. Эта нищета — рай по сравнению с моей прежней жизнью.

— Скажи правду. Ты воруешь рыбу?

Он разводит руками, устало пожимая плечами:

— Е come si fa а саmрá’? (Разве иначе проживешь?) На обратном пути самое тяжкое — выносить его взгляд: покорный, униженный, покаянный. Он признался в мелких кражах чуть ли не полицейскому — образованный человек, синьор, не может не быть заодно с властями. Я сую ему тысячу лир:

— На, своди жену в кино и купи ей gelato[136].

Перестав орудовать шестом, рыбак рассматривает деньги… Потом стирает тыльной стороной руки слезу, повисшую на морщинке, и, сам того не желая, цинично улыбается:

— На этой неделе я еще не стану bессо!

Я всегда задавался вопросом, будет ли осужден Жан Вальжан в день Страшного суда. Ни грубый тон, ни тыканье не в моих привычках: я пересказал эту сцену с единственной целью показать, что эти люди с их покорностью судьбе сами становятся помехой переменам, которые пошли бы им на пользу. Смирение они всасывают с молоком матери. С помощью карабинеров, церкви и нанимателей общество душит в них малейший протест. И не видя для себя иного выхода, кроме бегства, эмиграции, они живут с сознанием своей принадлежности к существам низшего сорта, едва возвышающимся над животными, и смиряются со всем, лишь бы выжить. Я не утверждаю, что они любят signore, но они, как правило, считают, что signore не должен ронять себя. Поступая иначе, я не только ничего не выведал бы у рыбака, но еще и заслужил бы его презрение. Я утверждаю, что в Италии меня больше всего возмутил тот горестный факт, что одни люди сознательно добились превращения других в существа низшего сорта. А добившись этого, они объясняют вам, что раскрепощение, освобождение бедняков, недочеловеков невозможно, невыгодно им самим.

И тут я должен признать, что ветеринар, с которым мы беседовали накануне, был прав: строгим соблюдением закона чести — устарелого, ребяческого, грубого — несчастные хоть как-то защищают свое человеческое достоинство. Отнимите у них кинжал — и они уже не что иное, как обыкновенные люмпены.

После кооператива мы посетили Mare Morlo — большой спокойный залив с пляжем из тонкого песка. Каждый сезон здесь в хижинах из соломы обосновывается колония рыбаков из Альгеро, выходцев из Каталонии. Они тоже образуют своего рода кооператив, устав которого не писан, но освящен традицией и передается устно от отца к сыну.

Самое поразительное — царящая в этих хижинах чистота. Одна из женщин приглашает нас войти и оказать милость, откушав вместе с ее семейством. Мы вежливо отказываемся. За свои шестьдесят лет другой жизни она не знала. Дети? Конечно, у нее были дети! Двадцать один ребенок, семеро выжили, некоторые женаты, у нее тридцать шесть внуков. Присев на корточки в углу, ее муж — маленький, чахлый, с загорелым морщинистым лицом, беззубым ртом и мигающими глазами — посмеивается. Супруги переглядываются. Мы с женой подпрыгиваем: можно поклясться, что в их глазах загорелся лукавый огонек. Неужели двадцать второй?

Глава колонии, предупрежденный о нашем визите, прибегает, чтобы оказать нам соответствующий прием. Мы проходим по лагерю. В этот час женщины подают la pasta — огромные, пантагрюэлевские порции спагетти, которые каждый уносит с собой в тень или на солнце на куске оберточной бумаги. Километры теста они уписывают с такой быстротой, что бумага не успевает прорваться.