Я видел, как живет Италия

Я отрицательно качаю головой, и мы возвращаемся в молчании. Прежде чем причалить к берегу, он говорит, не обращаясь персонально ко мне — просто, как бы констатируя факт:

— С’é della merda in giro… (Лезет всякая дрянь!)

Мне кажется, было бы несправедливо закончить рассказ об этом полюбившемся нам острове минорной нотой. Я хотел бы- завершить описание нашей сардинской эпопеи упоминанием об одном трогательном эпизоде.

Перед отъездом Лилла перенесла легкий сердечный приступ. Требовалась электрокардиограмма. Друзья направили нас к доктору С. (уверен, что он не желает, чтобы я назвал его имя). Он принял нас, тщательно выслушал жену, позвал молодого кардиолога, который трижды записал электрокардиограмму, ссылаясь на то, что перебои в подаче тока могли исказить кривую. В этот день мы пробыли у врача с 19 часов до 22. Поскольку кардиограмма все-таки не давала ясной картины, было решено повторить процедуру неделю спустя. В промежутке С. принял нас еще раз, чтобы проследить за результатами назначенного лечения. Короче, мы были у него на консультации трижды. Этот культурный, просвещенный человек, глубоко привязанный к Сардинии — своей родине, уделил нам десять часов своего времени. Когда пришло время отблагодарить его за труды, он категорически отказался принять деньги:

— Вам понравилась Сардиния, и это меня щедро вознаграждает.

Я часто говорил о гостеприимстве, любезности, радушии итальянцев, но не умел точно выразить, чем сарды отличаются от остальных итальянцев. Может быть, именно бескорыстие — отличительная черта жителей этого острова.

Сицилия

В те далекие времена, когда наполнявшаяся при помощи пипетки вечная ручка заканчивалась золотым пером в 18 каратов, по воскресеньям можно было видеть, как приличные люди, отмытые и празднично одетые, выйдя из божьего храма, пробирались по ступенькам между двумя рядами нищих калек, выставлявших напоказ свои язвы. Примерно такая же картина общества, полного резких контрастов, встречает путешественника в Палермо.

Вдоль побережья стоят бок о бок нарядные современные здания из бетона и бараки, разрушенные войной или временем. Город разрезают два проспекта с выстроившимися в ряд элегантными магазинами и богатыми домами. Это Запад. Внезапно асфальт тротуара обрывается, сменяясь утрамбованной дорогой: проспекты пересекает узенькая улочка не длиннее ста пятидесяти метров; тут уже не увидишь ничего, кроме рытвин, трущоб, лохмотьев, грязи, веселой и шумной нищеты. Это Восток. Можно подумать, что попал в Константинополь, в район Галаты. При виде таких контрактов совершенно теряешься. Но местных жителей они не смущают. На перекрестке полицейский, в чистой форме и белых перчатках, с завитыми волосами под колониальной каской, приглядывает за порядком как на проспекте, так и на улочке. Прохожие, задерживающиеся у витрин, чтобы полюбоваться тканями ценой 10 тысяч лир за метр, по-видимому, считают нормальным, когда тут же рядом извивается в грязи покрытый мухами маленький оборванец и громко, уже профессионально, клянчит милостыню. Но у нас сжимается сердце.

Возможно, мы совершили ошибку, не подготовив себя к встрече с Югом: до приезда в Сицилию нам следовало побывать в Апулии и Калабрии и постепенно погружаться в мир человеческой обездоленности. А после Рима и кратковременного пребывания в Сардинии, где нищета стыдливо маскируется, переход кажется слишком резким, и мы спасаемся бегством.

Новый квартал. Шикарное кафе-кондитерская. Усталый старик официант, нетвердо переставляющий ноги на плоских стопах, подает нам меню сластей а ля Хаджи Бекир[141] и уходит, не дожидаясь заказа, — горемыка, исполненный презрения. Тут меня охватывает праведный гнев. Быть может, его вызвали промелькнувшие перед моими глазами контрасты. Побелев от бешенства, я вскакиваю и призываю официанта к порядку. Он тут же возвращается и рассыпается в извинениях, угодливо, раболепно. Пристыженный, проклиная свою несдержанность, я готов проглотить все что угодно, лишь бы избавить его от отвратительного страха, обезобразившего морщинистое лицо. Но он не понимает меня и, дрожа за свое место, удваивает призывы к снисхождению, милосердию, прощению. И это тем более невыносимо, что продавца шнурков, зашедшего в кафе попытать удачу, старик, сам переживший унижение, осыпает бранью и прогоняет ударами салфетки.

Шикарный отель с видом на рейд. Малюсенький, жаркий номер уже занят мухами; хоть он и стоит непомерно дорого, ванна в нем не вымыта, душ не работает. Посыльный обещал прислать водопроводчика и уборщицу. Ни тот, ни другой и не думают являться. Спускаюсь к портье с жалобой. Он многословно, извиняющимся голосом объясняет, что нынче сервис уже не тот — рабочий и прислуга утратили чувство профессиональной чести.

— Вот вам пример, мсье. Мы устроили все на американский манер. Если вам что-нибудь нужно, вы уже не вызываете прислугу звонком, а передаете распоряжение по телефону. Это очень мило, но лишено… (он щелкает пальцами). Утрачивается прямой, непосредственный контакт между господином и слугой.

Сокрушенно качая головой, он заключает: