Я видел, как живет Италия

Между похожими, как близнецы, облупившимися фасадами домов проезжает camioncino — фургончик коробейника наших дней с громкоговорителем на крыше. Одной рукой поворачивая руль, другой держа микрофон, торговец вливает в эту симфонию городского шума свой громовой голос, расхваливающий товар. Этот товар — «смотрите, смотрите, prima qualita[181]!» — старательно выложен спереди на витрине, закрывающей от водителя три четверти ветрового стекла. Перед магазином покрышек (покрышки называются gomma, резина) ученик, которому нет еще и десяти лет — тощий, изможденный, сутулый, болезненный, — с остервенением заправляет камеру внутрь старой-престарой покрышки. Он получает 100 лир в день и ради этих денег был вынужден бросить школу. Толкая перед собой тележку с безобразными, еще живыми каракатицами проходит торговец рыбой, через каждые десять метров оповещая о себе надсадным голосом. Тележка столкнулась с фургончиком моторизованного коробейника. Катастрофа. Ни один не хочет уступить дорогу другому.

В оглушительной перепалке склоняются поочереди правительство, супружеская добродетель, мама и бабушка. Вставляют в нее свое слово и кумушки.

В жалком дворе какой-то завитой франт, тонкие ляжки которого плотно обтянуты заношенными до предела голубыми джинсами, вообразил, что он один на необитаемом острове, и оглушительно трещит мотором красного Motoguzzi, сверкающего новой краской. Проходит безупречно чистый молодой человек в белом костюме; густая шевелюра с чудовищно роскошной завивкой разделена пробором и напомажена. Сразу видно, что он отправился на свидание с одной-единственной целью — «загубить» девушку. Только действовать надо осторожно. Все немолодые женщины квартала и сама девица, к которой он идет, — это вражеский лагерь. На его стороне только мужчины. Извечная борьба полов. Одни пытаются надеть на неосторожных узы Гименея, а другие всячески отбрыкиваются. Победа, разумеется, достается слабому полу, и все завершается свадьбой, на которой приглашенные в гости соседи за один день поглощают годовые сбережения обеих семей и все то, что они взяли в долг.

Потому что если богатого просто обязывает положение, то бедняк блюдет свое достоинство, демонстративно презирая деньги. И еще до того, как долги будут выплачены, на грязных, покатых улицах прибавится ребятишек — в соплях, в пыли, в слезах и в смазочном масле они будут передвигаться на собственных задах по сбитым мостовым. И на их мордашках будет играть та неподражаемая улыбка, ради которой состоятельные туристы приезжают сюда с другого конца света в надежде вновь обрести веру в человечество, растраченную в погоне за долларом, франком, фунтом стерлингов или маркой.

После свадьбы этот молодой человек, ныне такой фатоватый, тщательно уложит свой белый костюм и спрячет его для воскресного выхода. Еще не совсем придя в себя, он попытается подвести баланс: конец свободе, прощайте, мечты о побеге. Только холостой мужчина может бежать в Другие страны, а для него теперь эмиграция стала возможной лишь ценой разлуки или удвоенных хлопот. И, мигом отрезвев, он сообразит, что это она «загубила» его. А она с блестящими от неиссякаемого потока слез глазами тоже поймет, на какую приманку клюнула: с завтрашнего дня ей придется наряду с другими женщинами, не жалея помоев, ополаскивать мостовую.

Mezzogiorno. Полдень. Стихия лета.

Мыслители, философы и психологи, вечно докапывающиеся до закономерностей, установили, что самые несчастные народы больше всех дорожат существующими социальными порядками, даже если эти порядки давят их. Статус-кво, старинный, ненавистный, ими же самими при случае смешиваемый с грязью, они предпочитают любому будущему, которое они, как правило, превозносят до хрипоты. Согласен. Однако при бесспорном и закоренелом консерватизме всех итальянцев — независимо от социальной принадлежности в их психологии заметен сдвиг. Это не перелом в сознании. Это еще неосознанная эволюция, которая, став реальностью пока лишь номинально, постепенно начинает давать о себе знать.

Ленность? Она была объяснимой и оправданной: стоило ли трудиться, если все равно подохнешь с голоду. С тех пор как под давлением событий распределение стало более справедливым, итальянец готов работать. Конечно, недоверие, соперничество между Севером и Югом, нечестные combinazioni[182] и, главное, вековые привычки еще не изжиты. Но в стене апатии пробита брешь, которую дальновидные люди стремятся расширить.

Прозябание в трущобах, грязь? С одной стороны, солнце все очищает; с другой — молодежь, познав радости, доставляемые спортом и жизнью на свежем воздухе, не намерена дольше прозябать в четырех облезлых стенах.