«Я вырос в сталинскую эпоху». Политический автопортрет советского журналиста

При встрече с ним возникает такое первое впечатление: солидный товарищ и одет вполне прилично, и шляпу носит, и животик уже успел отрастить, и на щеках его играет румянец, а в глазах нет той угрюминки, которая свойственна наблюдательным беспокойным натурам. После нескольких встреч с ним возникает уже более определенное мнение: «Он чувствует себя уверенно на своем должностном стуле – видимо, его ценят и поддерживают в соответствующих инстанциях. Товарищ нормально отправляет службу». После крупного разговора с ним так и подмывает сказать ему: «Зачем же ты не за свое дело взялся!». Впрочем, от произнесения этих слов предохраняет вполне понятное и закономерное чувство: «С такими в наше время скандалить опасно».

Александр Сергеевич попал к нему в удачное время – редактор был в самом лучшем расположении духа. Накануне днем в соответствующих инстанциях его опять похвалили за удачный текст очередного приветствия-обязательства. Надо заметить, что в этом жанре человек-должность чувствует себя весьма и весьма свободно. Без единой запинки он может сыпать на бумагу возвышенно-патриотические слова: «Наш родной и любимый…», «Мы заверяем тебя, наш гениальнейший…», «Мы клянемся тебе, наш мудрейший из самых мудрейших…».

Летят эти слова с такой же легкостью, как и скорлупа, когда бойкая, бешеная девица сидит на завалинке и лузгает семечки… А вечер ему пришлось провести в солидной, культурной, остроумной компании. Ну, разумеется, прилично выпили. Само собой понятно, что досыта поговорили о последних политических новостях, о последних оперных спектаклях, о последнем произведении литературы.

Высказывались прогнозы и о возможных лауреатах, подсчитывались доходы и расходы Константина Симонова²⁾, обсасывалась любовная интрижка между Б. и В., высказывались желания иметь точно такую же дачу, как и у Н., точно такой же лимузин, как у Ж. Словом, круг интересов и проблем был весьма широк. Каждый из собеседников силился блеснуть, подковырнуть ближнего, угостить самым новейшим анекдотом. А потом еще и еще раз выпили и отлично закусили…

Пушкин в это время висел копией с портрета Тропинина. Роскошная копия и велика, и на полотне, и искажений не так-то много. А рамка свидетельствует о тонких вкусах и щедрости, об уважении к поэту – массивная, покрыта краской, похожей на позолоту. Чего еще надо этому самому Пушкину – находится во вполне приличном, изящно обставленном помещении, иногда с него смахивают пыль (бывают же юбилеи). Иногда даже собеседники употребляют выражение: «А как бы к этому отнесся Пушкин? Как бы он об этом подумал и написал?».

Воспользовавшись этим приглашением, Пушкин ожил, ознакомился с последними историческими событиями, добросовестно (правда, не конспектировал, а только делал выписки и заметки на полях) познакомился с произведениями Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина… А уж после этого он заинтересовался тем, что так нравилось ему, то есть тем, о чем можно подумать… Впрочем, Александр Сергеевич хорошенько присмотрелся ко всему, послушал умные разговоры и составил свое собственное (у него еще сильны пережитки капитализма) мнение обо всем: «В рудники их, на каторгу! Что общего они имеют с Радищевым, с декабристами, со мной, с Белинским, наконец, с Лениным? Мы им нужны для хвастовства, для прикрытия праздности и вероломства. Они и на наших именах зарабатывают немало, их пролетарское происхождение, чистые анкетные листы, сытые и беспечные физиономии не смущают меня. Могу сказать где угодно: да они же хуже, да они же подлее калмыков и крымских татар! Они противней, трусливей Дантеса! Тот хоть не побоялся выйти на дуэль со мной. А эти? Они тайком убивают мыслителей и поэтов, и обязательно чужими руками. Все они делают чужими руками. Сами способны лишь на то, чтобы извлекать выгоду из великих имен. А какие же они трусливые! Всего на свете боятся: и насморка, и критики, и демократии, и правды, и настоящих поэтов, и чужого успеха, а особенно Би-би-си».

После этих не совсем веселых дум ему пришлось встретиться с тем, о ком сложилось мнение: «С такими в наше время шутить опасно».

Встретился Пушкин с тем, о ком в соответствующих инстанциях сложилось мнение: «Парень твердый, принципиальный. Этот настоит на своем. Хоть перед кем. Даже Пушкина не побоится».

– Хотя вы и прославленный поэт, неглупый человек, но я никак не могу согласиться с вами, – такой фразой был начат разговор.

– В чем именно? – кровно заинтересовался Пушкин.

– А вот в чем. Вы пишете: «России определено было высокое предназначение, ее необозримые равнины поглотили силу монголов и остановили их нашествие на самом краю Европы… Образующееся просвещение было спасено растерзанной и издыхающей Россией». Да разве можно так писать?

– Что же вы находите непристойного?

– «Издыхающей» да еще после слова «просвещение». Чушь!

– Ничего не понимаю.

– Вы допустили вульгаризм.

– Что, что?

– Вульгаризм. Да еще там, где ведете речь о России. О России!

– Что означает ваш красивый жест: о России!? Или вы сомневаетесь в моей любви к ней?

– Сомневаться у меня пока нет оснований.

– В чем же тогда дело?