«Я вырос в сталинскую эпоху». Политический автопортрет советского журналиста

– Да еще какой! Все от него в восторге. А вот роман «Золото» того же автора принят холодно, хотя автор и работал над ним дольше и сделал лучше. Тема не волнующая, не очень современная.

– Надо бы поступить наоборот.

– Слабо у вас развиты патриотические чувства… Вы не способны, видно, гордиться тем, что у нас есть такие люди, которые могут управлять самолетом без ног.

– Перед этим человеком преклоняюсь, но я не способен за два месяца написать о нем романище.

– Дело ваше… Или такой пример. Вы пронюхали о том, что жил на свете Юлиус Фучик. Интересная личность! Сейчас же, не мешкая, а то перехватит кто-нибудь тему, настрочите пьеску. Пусть будет дрянненькая, но ваш труд не пропадет даром… Вот как надо жить! Понятно?

– Как не понять. Я понимаю, что такое янкелевская пробойность… Но я не могу так. Совесть художника не позволяет. Правда и художник – одно и то же.

– Но художники, как и ваш Осип, не могут жить без завтраков… Меценатов сейчас вы не найдете. Дудки, брат! А правда? [Она ж] статья совсем не доходная. Будете жить без завтраков и ходить в рваных брюках.

– Горькие слова слышу от вас…Как жалко, что братьев Аксаковых нет. Они бы выручили. Я бы тогда смог продержаться до выхода в свет «Ревизора»… А может, к Симонову обратиться?

– Бесполезно. Во-первых, до него не так просто добраться.

– А во-вторых, он не даст. Не поверит?

– Ясно не даст. С какой стати? За что? За красивые слова?

– Вполне понимаю: такие, как он, могут побаиваться чужого таланта. Чужой талант может сжечь его славу, как солнце сжигает самые милые цветы, когда они не получают от земли соки.

– Что вы подразумеваете под землей и соками?

– Народ. Его подлинные радости, горе и невзгоды. Прикиньте-ка: какой величины дистанция между Симоновым и рядовым рабочим, колхозником?

– Но он сам когда-то был токарем.

– И лорд Бивербрук⁴⁾ вышел из самых низов… Неужели я ничего не смогу получить за «Ревизора»? У меня совсем бедственное положение.

– Могу только посочувствовать… Что такое ваш «Ревизор»? Листы исписанной бумаги. И только! К тому же и весьма небрежно – на каждой странице вставки, помарки. Есть не простые, а многоэтажные вставки и помарки. Низка у вас культура, надо заметить.

– А мне знатоки внушали: чем больше помарок, тем лучше. И я, глупый, имел неосторожность поверить им.

– Это в глубокую старину так было… Тогда не было ни автоматических ручек, ни пишущих машинок. Да и любителей писать поменьше. Гораздо меньше!

– Вы сказали, что моя рукопись – листы исписанной бумаги.

– Совершенно верно… Ее же не напечатали и вряд ли напечатают. А что такое ненапечатанная рукопись?

– Что же мне тогда делать? Неужели мои труды пропадут даром? Да и в животе трескотня…

– Пишите то, что нужно, что можно печатать.

– Не могу.

– Ну, тогда, друг мой, займитесь чем-нибудь другим. В литературе вам делать нечего. Не за свое дело взялись. Эпоха критического реализма – пройденный этап. Наступила эпоха социалистического реализма. Что это такое, можете узнать из статей В. Ермилова и Б. Рюрикова.

– Грубые комплименты, ребята, и до того непонятные… А Белинский говорит, что у меня есть талант.

– Гм! Идите тогда к своему Белинскому.

– А цитатки-то и вы из него таскать любите. Вероятно, польза какая-то есть.

– А как же! Авторитет, ничего не попишешь… Надо продолжать традиции.

– А я его цитатами кормиться не способен. Что же мне делать?

– Не знаю. Подыскивайте какую-нибудь работу.

– Ни к чему душа не лежит, кроме литературы. У меня и способности к этому обнаружены.

– А кому это интересно?

– По моему убеждению, мой труд может принести большую пользу… Россия ничего не потеряет, если посмеется еще раз над пошлыми и глупыми сторонами жизни. И погрустит, подумаешь!

– Чего вы меня агитируете? Профессор истории, как показал опыт, из вас не получился.

– Я не агитирую, а убежденно говорю: люблю родную литературу.

– Ее можно читать, работая делопроизводителем… Это же идея! Идите в делопроизводители. Серьезно говорю. Жалованье приличное, работенка не ахти.

– Мне хочется писать.

– Одновременно можете и пописывать. Напечатают – хорошо, не напечатают – вы ничегошеньки не теряете.

– Спасибо… Но у меня же нет того самого служебного усердия, той самой безропотности, какие имеются у моего хорошего приятеля Акакия Акакиевича. Без них трудно, без них же просто нельзя. В два счета выгонят со службы.

– Ну и человек же вы! На что рассчитываете, на что надеетесь? Вы – не Шекспир, не Гете, не Пушкин.

– А как знать, может, и мой труд достоин внимания. Еще не известно, как него посмотрит читатель.

– Эвон на что вы надеетесь. До читателя, друг мой, еще надо добраться. Читатель получит только то, что сочтем нужным дать ему мы. Теперь все планируется.

– Ведь точно так же могли поступить и с Шекспиром. Взяли бы и не напечатали. Кто бы тогда знал его? Кто бы говорил о нем: «великий», «гениальный»? Да разве можно планировать мнение читателей – современных и будущих?

– Ну, знаете ли, не доведут вас до добра такие разговоры.

– А разве я не правду сказал?

– Правду-то правду. Но всякая бывает правда.