«Я вырос в сталинскую эпоху». Политический автопортрет советского журналиста

А потом и он даже побоялся сказать: «А Гоголи нужны, ох как они нужны моей России! Без них нас засосет рутина, мы сгнием в болоте самообмана. Никогда еще самообман так не буйствовал на Руси. Я, вероятно, скоро оглохну от громовых раскатов “ура!” и аплодисментов. И голос мой может потонуть в этом грохоте, как трескотня кузнечика в кузнечном цехе Уралмаша. Этот гвалт не дает мне возможности думать, сосредоточиться… До каких же чудовищных размеров выросло лицемерие! О народе, о любви к нему разглагольствуют те, кто далек от народа, как я – от Бога. Деятелями науки, ценителями искусств нередко выступают такие типы, которые похожи на представителей науки так же, как я на попа. Больной боится показаться врачу, прячет свои язвы потому, что существует Би-би-си. Крик души честного русского человека кажется пустяком, а зубоскальство буржуазного писаки из Америки или Англии – карающим мечом, судом Господним. Никогда русские люди не были такими хвастливыми и трусливыми. Никогда! А меня почитают, скорее, потому, что никак нельзя вычеркнуть из истории. Сколько же кандидатов разных наук сосут соки из моих сочинений! И уже обсосанные кусочки моих мыслей, моих идей бросают в народ, как в свое время сердобольные дамы бросали ливерные пирожки неимущим. Когда это прекратится? Когда?».

4. Н.Г. Чернышевский и нотации, прочитанные ему все тем же лицом

– Так, так! Значит, вы твердо решили назвать свой роман «Что делать?».

– Да, твердо.

– Такие названия могут иметь сухие служебные инструкции о кормлении скота, но не роман. Роман – это же произведение искусства. И писательское дело очень трудное. Очень!

– Вот не знал…Но вы правы: я написал роман-инструкцию.

– Для кого?

– Для тех, кто должен кормить людей духовной пищей.

– Вон вы куда гнете… В вожди лезете.

– В вожди я не лезу, но убежден твердо: роман обязан быть инструкцией, особенно в такие времена, когда люди явно запутались в противоречиях и не знают, что им нужно делать дальше.

– На что это вы намекаете?

– Не намекаю, а говорю совершенно точно: наша русская литература – учебник жизни, а не десерт для кокеток, не услада для дармоедов и хвастунов.

– Кого это вы считаете дармоедами и хвастунами?

– Всех, кто склонен считать сны Веры Павловны утопией. Всех, кто на первый план ставит не участие в производстве, а лишь участие в потреблении. Всех, кто снов о коммунизме боится, кого вполне устраивают трескучие слова и общие формулы.

– А сны к чему? Мы же – материалисты, в сны не верим.

– Это вполне допустимый и очень удобный литературный прием в то время, когда обязательства не позволяют высказывать свои мысли с публицистической прямотой и откровенностью… Надо дать пищу публицистам, коли самому нельзя им быть.

– Я не знаю, чтобы кто-то до вас прибегал к такому приему. Ну кто?

– Пушкин прибегал.

– Но там другое дело. В сне Татьяны нет политики.

– Она в лесу спрятана, и на нее медведь рычит.

– Но о снах Веры Павловны еще никто из великих не писал.

– Вот поэтому-то я и решил написать.

– Много на себя берете… Кто вы такой? Ну, кто?

– Беру я на себя ровно столько, сколько могу унести. И для вашего сведения: моя фамилия Чернышевский, зовут Николаем Гавриловичем.

– Заслуги у вас какие? Должность какую занимаете?

– Вон вы о чем. Да разве манера писать находится в прямой зависимости от заслуг и должности? Или от величины и красоты чернильницы?

– Послушайте, уважаемый. Человек вы высокомерный… Надо вам брать пример с классиков…

– Потому кажусь высокомерным, что пробую брать пример.

– Надо учиться у классиков. Упорно учиться! Без этого у вас ничего не получится.

– Согласен. А кто такие классики?

– Они – творцы шедевров! Ими гордится народ! Они – украшение истории. Цвет человечества!

– Перестаньте! Иначе у меня перепонки в ушах лопнут. Об этом можно сказать попроще, посолидней: классики потому и классики, что каждый из них не боялся правды, имел особый голос, жил радостями и бедами своей эпохи.

– А свой голос зачем?

– Что за глупый вопрос. Допустим, что в птичьем мире появились только соловьи – скучища наступит невероятная. А попробуйте-ка из одних флейт или барабанов оркестр составить: шум можно будет поднять, а музыка исчезнет.

– Опять философствуйте.

– А разве мне запрещено?

– Философствуйте, философствуйте. Вам уже однажды попало за это… Какое отношение между собой имеют два несовместимых понятия: вы и классики?

– Классики, ни один из них, не запрещают мне писать так, как подсказывает совесть. Классики не ангелы и не иконы: они с небес не спускаются, на них и молиться грешно.

– Какая самоуверенность!

– Верно, что не по чину мыслю. У русских наблюдается такая болезнь… Но не самоуверенность это, а просто-напросто чувство человеческого достоинства.

– Ну, знаете ли, с такими взглядами вы далеконько зайдете… Исчезнете там, как муха. Никто добрым словом не помянет.

– Не отрицаю такую возможность. А что есть дальше Якутии?

– Сумасшедший вы человек… Неужели вы Якутии не боитесь?

– Нет! Беру пример с Радищева и декабристов, но не с Булгарина. Моему сердцу импонирует Тарас Бульба, а не Янкель.