«Я вырос в сталинскую эпоху». Политический автопортрет советского журналиста

– Думается, что Гоголь бы не прошел безразлично мимо тех министров из пастухов, которые ясными подлецами становятся.

– Ну, вот видите… Он бы осквернил нашу прекрасную жизнь.

– Лично вашу – безусловно… Мне вот Гоголя незачем бояться.

– Вы – пессимист. Скептик… А наша жизнь прекрасна! Вы не понимаете ее красоты.

– Возможно, – Белинский сильно закашлялся. – Однако давайте лучше, не торопясь, обсудим процитированную вами фразу. Как бы вы ее написали, чтобы она отвечала вкусам рецензентов и редактора?

– Лично я бы написал ее так: «Если бы главное в жизни человека составляло счастье, то жизнь могла превратиться в пустыню». Как видите, ваши «бы» исчезли – осталось только одно.

– И вы уверены, что получилось лучше?

– Уверяю. Точно таким языком я написал свою кандидатскую диссертацию. Ее одобрили, назвали блестящей.

– Я, грешный, не могу похвастать диссертациями, потому и осмеливаюсь задать вам такой вопрос: какую вы воду пьете?

– Странный вопрос. Обыкновенную, кипяченую, конечно.

– Но не дистиллированную?

– Ну и чудак! Кто же пьет дистиллированную воду?

– А почему же я должен писать дистиллированным языком? Кому он нужен – каменный, холодный. Возможно, для некоторых кандидатов наук?

– Давайте без подковырок… Лучше расскажите, почему вы свою писанину находите безупречной.

– Извольте слушать… Я согласен, что фраза, модернизированная вами, стала аккуратной, как маменькина дочка. Но в ней не осталось чувства, строя мыслей автора. Выброска трех частиц «бы», боязнь дважды повторить слово «личное», ввод нового слова «могла», перевод глагола в неопределенное наклонение обессмысливают фразу, затыкают ей рот красиво поджатыми губками. Ликвидацией частиц «бы» ослабляется сила убежденности автора. Выброской второго слова «личное» фраза лишается твердого мнения. При введении слова «могла» утверждение теряет свою категоричность: ему можно верить и не верить. Изменение наклонения глагола совершенно убивает во фразе энергию: фраза теряет способность утверждать то, что абсурдное увлечение любовью, стремление принять ее за главное в жизни убило бы саму жизнь. К тому же и пропадает радостное чувство автора: хорошо, что этого не случилось! Люди достойны уважения за то, что они не в любви, а в труде и борьбе куют свое счастье… Наивное мнение о том, что «с милым рай и в шалаше», разбивается в пух и прах. Высмеивается ложное, мещанское утверждение: «Любовь зла – полюбишь и козла».

– На что вы намекаете?

– Почему вам все время мерещатся намеки? Я – человек прямой, намеками говорить не умею. Мне не дано иметь талант дедушки Крылова… Этот талант взяли напрокат Масс⁸⁾ и Червинский⁹⁾. Ловкие ребятишки. А о любви к козлам распинается Михалков в своей пьеске «Потерянный дом» – он ведь из числа модных.

– Вы закатили целую тираду по поводу одной фразы.

– Я бы согласился и кандидатскую диссертацию об этом написать. Чем она будет хуже вашей?

– Ничего у вас не получится.

– Почему?

– Да вас же из университета поперли, и к тому же, чувствуется, вы совсем плохо знакомы с последними трудами по вопросам языкознания…

– А вы?

– Я! Уже двадцать лекций прослушал, сто статей об этом прочитал, целую тетрадищу сам исписал.

– Сто статей прочитали – и ни одной путной.

– Вы – хвастун.

– А вы – ни то ни се.

– А вы – невежда.

– Вот вам и модернизированная ссора Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем.

– Нашли, с кем сравнивать… Я сдал зачеты. Я получил оценку «отлично». Я – редактор. Мне доверяют.

– Зря доверяют. Тут нужны и ум, и знания, а главное – огромная смелость.

– Это не вашего ума дело: не вами поставлен, не вам обо мне и судить. На это есть соответствующие инстанции.

– Э-хе-хе! – вздохнул Виссарион Григорьевич и не воздержался от таких слов: – Худо, когда редактор думает только об ответственности перед «соответствующими инстанциями». При таком положении мы так-таки и не дождемся новых Гоголей.