«Я вырос в сталинскую эпоху». Политический автопортрет советского журналиста

Данилкин писал Сталину: «Какая-то мелкота, которая торопится побыстрее приобрести себе ранг, напялить мундир с погонами, слепить себе дачу, нарядить свою жену принцессой. Приходят “товарищи-министры”. Ух, как нехорошо! Они и при Вашей жизни творят черт знает что. А что же будет после того, как Вас не станет?»[394].

Новая аристократия, пора напомнить, – это порождение Запада, как бы тот ни назывался капиталистическим окружением, империализмом или цивилизованными странами, – это своего рода троянский конь, почему-то пропущенный в крепость социализма.

Мир Михаила Данилкина был составлен из двух половинок – советской и антисоветской, причем вторая половинка описана им обстоятельно и детально. Ее ядром выступают чиновники и дельцы, называемые им паразитами. Их охраняют «нахохленные, туповатые молодцы в фуражках органов государственной безопасности. Даже я, презирающий смерть, их боюсь, не хочу попасть к ним в лапы»[395].

У них в руках особая власть – не советская, не конституционная, а теневая, договорная, тайная. В официальном «Объяснении», написанном в декабре 1952 г., М. Данилкин утверждал, что в стране сложилось двоевластие.

[…] С одной стороны, официальная советская власть и всесильный, всеобъемлющий иудейский блат. И в народе не зря поговорка уже сложена: “Блат – сильнее Совнаркома”. Первая власть, не получая свежего притока волнующих идей и хороших сил, пухнет, изменяется с внешней стороны: растут, как грибы, ведомства и учреждения, все мешковатей и мешковатей становится аппарат управления. А вторая власть тем временем настойчиво, методично подрывает вторую статью Конституции, усиливает показную шумиху, разрывает еще больше слово с делом и втягивает в орбиту своего влияния все новых и новых любителей поживиться за чужой счет[396].

Он находил его в «многочисленных фактах очковтирательства, казнокрадства и взяточничества», «в политическом распутстве», «в круговой поруке», «в разных дисциплинарных практиках для верхов и низов»[397].

На другом полюсе Данилкин увидел множество простых работящих людей, молодежь, фронтовиков, честных, самоотверженных, угнетенных, подавленных и униженных.

Где, куда подевалась после войны солдатская храбрость, доблесть и дружба? Солдаты священной войны стали походить на кроликов, щиплющих скудный корм. Нередко вижу их, вымаливающих милостыню, вижу их жертвами плутовства прохвостов: на них <нрзб> видимость добропорядочности и правосудия. Нередко вижу их пьяными от горя и несправедливости. Как же это тяжко и горестно[398].

Снова, как в царское время, «улица корчится безъязыкая – ей нечем кричать и разговаривать» (В. Маяковский). Только бессвязно браниться и роптать на судьбу.

«Плач юродивого принял форму тихого стона. Извечная беда России: самодурство у власти, плач и стон народа, терпение до исступления»[399].

Здесь нет борцов, только несчастные люди[400]. Но есть еще Данилкин, срывающий голос в их защиту: «Оранье всегда противно в сравнении со спокойным разговором, а письма эти – крик человека, почуявшего серьезную опасность и пожелавшего привлечь к этой опасности внимание серьезных людей, могущих влиять на ход событий»[401].

«Серьезные люди» здесь – это дань политическому этикету, эвфемизм, чуть-чуть прикрывающий фигуру Сталина.

Сомнения в том, не напрасны ли его усилия, не наивна ли его вера, привели Михаила Данилкина к душевному надлому, запоям, к навязчивым мыслям о самоубийстве. Посмертная судьба Владимира Маяковского давала, однако, надежду на грядущее торжество над врагами. Свои сочинения он искренне считал духовным подвигом, исполнением возложенной на него миссии: