Я за тебя умру

Время шло. Остались только ручейки, потом тонкие струйки, потом отдельные люди — каплями. Примчался грузовик с надписью: «Гарвард Кримсон»^{174}, с него соскочил мальчик с кипой газет.

— Ничья! Гарвард подал протест на Ван Кампа! Гард играл на Западе!

Кики купила газету и развернула дрожащими пальцами. Под результатом матча крупным шрифтом наспех:

«Ван Камп удален с поля по заявлению Гарварда, что он играл за колледж Алмара в Оклахоме в 1934 году. Удостоверено его женой-студенткой…»

Это было все, но Кики и не стала бы читать дальше. С ожесточением она сказала вслух: «Вранье», — и тут же поняла бесповоротно, что это правда.

VII

Много позже она задавалась вопросом, как Алекс Консидайн догадался, где ее искать, — он нашел ее, когда она сидела у бетонного столба с газетой на коленях и смотрела в пустоту.

— Я с машиной, — сказал он. — Можем до нее дойти, если позволишь тебе помочь.

— Я сама могу. Просто присела кое-что обдумать.

— Я искал тебя, Кики. Я до самого конца надеялся, что этого не произойдет. Поначалу жена отказывалась разговаривать, пока…

— Не говори мне, — быстро сказала Кики. — Что теперь сделают с Рипом?

— Думаю, ему придется уйти из колледжа. Он же не мог не знать правила.

— Ох, бедный Рип… Бедный Рип.

И вдруг она рассказала ему о деньгах от Гиттингса, обо всем.

— И жаль, что не взяли больше, — с жаром сказала она. — Он их заслуживал. Не хочу, чтобы он умер нищим, как Тед Кой^{175}, только со своим золотым мячом.

— Он был великолепным игроком, и этого у него уже не отнимут. А может, еще заиграет в профессионалах.

— Нет, все уже испорчено… а он был прекрасен.

В Бостон они въехали в сумерках.

— До Нью-Йорка долго ехать, — сказал он. — Давай поедем за город, к моим друзьям. Я понимаю, ты не захочешь снова со мной обручаться, но, может, мы просто поженимся? За погоду на Ниле ручаюсь.

Она молчала, и он сказал:

— Ты думаешь о Ван Кампе.

— Да. Хотела бы чем-нибудь ему помочь. Мне было бы спокойнее знать, что он сейчас не один.

— Ты его любишь?

— Нет. Я солгала тебе в тот вечер. Но все время думаю, как они на него набросились — а ведь он подарил им столько праздничных часов.

Он вдруг остановил машину.

— Отвезти тебя к нему? Я знаю, где остановилась команда.

Кики была в нерешительности.

— Я ничего не могу ему дать сейчас. Все было неправильно — не то выбрано направление. Я поеду с тобой, Алекс.

— Я рад.

Машина быстро ехала по городу, поворачивала в нужную сторону на перекрестках, останавливалась, когда требовал светофор, а потом — за город, все быстрее, наконец-то на правильном пути.

«Женщины в доме» — или, в более позднем, сильно сокращенном и пересмотренном варианте, «Температура» — это «медицинский» рассказ о человеке с больным сердцем; тем же недугом во время его написания страдал и сам Фицджеральд. Но кроме того, это история о знаменитостях, наркотиках, пьянстве и Голливуде с его мишурным блеском. Летом 1939 года, пытаясь продать ее в «Коллиер» напрямую, автор писал Кеннету Литтауэру: «Голливуд здесь в точности такой, каким я его вижу».

Фицджеральд закончил этот рассказ на пятьдесят восемь страниц в июне 1939 года. Он отправил его Гарольду Оберу, и тот посоветовал сократить текст на шесть тысяч слов, в первую очередь относящихся к употреблению алкоголя и наркотиков: «По-моему, сцену с чуланом и многое о медсестрах стоит убрать. Ту часть, где Монсен в нетрезвом виде, тоже». Фицджеральд ответил на это, что пять тысяч слов — максимум, на который можно «ободрать этот рассказ (моей ослабевшей рукой). <…> Я знаю, что у него неудобный объем, но так уж он написался». О том, как приятно ему было снова взяться за сочинение рассказов, свидетельствует другое место из их переписки: «После работы для кино с ее черепашьей скоростью карандаш становится не в меру болтливым».

И Обер, и «Сатердей ивнинг пост» по-прежнему считали рассказ слишком затянутым, и после некоторых споров об этом в их последних письмах Фицджеральд неохотно сократил его еще — сначала до сорока четырех, а потом и до тридцати четырех страниц. Его стремление оставить новеллу длинной (и, возможно, опубликовать ее в двух частях) и упрямство Обера способствовали печальному разрыву в их отношениях, происшедшему в то время.

Самостоятельно отправляя рассказ Литтауэру, Фицджеральд честно писал о нем с юмором и глубоким пониманием себя как писателя: