Я за тебя умру

Девушка, хорошенькая (но не ведущая актриса), говорила с молодым человеком, чьей обязанностью было распечатывать электрокардиограммы^{179} — автоматические записи функционирования того органа, который никогда не пользовался репутацией эталона точности.

— Эдди сегодня не звонил, — сказала она.

— Прости за эти слезы, — ответил он. — Опять мои синусы шалят. А вот и новые сердечные портреты, сделанные нашей скрытой камерой.

— Спасибо… но разве тебе не кажется, что, если девушка собирается выйти замуж через месяц или по крайней мере до Рождества, он должен звонить ей каждое утро?

— Слушай, если он потеряет свое место в «Уодфорд Данн санс», вы не сможете закатить свадьбу с мексиканским размахом.

Лаборантка аккуратно вывела название «Уодфорд Данн санс» над первой кардиограммой, отпустила короткое, но выразительное калифорнийское ругательство, стерла написанное и заменила его именем пациента.

— Ты бы лучше думала о работе, — заметил ее коллега-лаборант. — Эти кардиограммы нужно отвезти…

Его прервали телефонные звонки, но это вовсе не означало весточку от Эдди: звонили двое врачей, оба чрезвычайно сердитые. Гальванизированная этим вмешательством, юная леди развила бурную деятельность и спустя несколько минут очутилась в «форде» 1931 года выпуска, несущем ее в один из тех пригородов, благодаря которым Лос-Анджелес заслужил славу самого обширного мегаполиса на свете.

Ее первый пункт назначения внушал трепет, ибо это была загородная усадьба юного Карлоса Дейвиса^{180}, которого она до сих пор видела лишь на мерцающем черно-белом экране и однажды в цвете^{181}. Дело не в том, что у Карлоса Дейвиса были неполадки с сердцем — скорее он был источником неполадок в чужих сердцах. Кардиограмму она везла жильцу небольшого домика на территории усадьбы, изначально построенного для матери владельца, но надеялась мельком увидеть и самого Дейвиса, если ей подфартит и он окажется не на съемках.

Но ей не подфартило — и, доставив кардиограмму по нужному адресу, она временно выбывает из нашей истории.

И в этот момент, как говорят в кино, камера входит в дом, и мы входим вместе с ней.

Жильцом был Эммет Монсен. В данный момент он сидел в мягком кресле, глядя через окно в солнечный майский сад^{182}, а доктор Генри Кардифф вскрывал своими огромными ручищами только что принесенный конверт, дабы изучить кардиограмму и приложенные к ней комментарии.

— Я проторчал там на год больше, чем следовало, — пожаловался Эммет, — и, как дурак, пил воду! У малого, с которым я работал, была такая теория — он не прикасался к воде двадцать лет, жил на одном виски. Да, высох немного — кожа как пергамент, — но не больше среднего англичанина.

В проеме двери в столовую мелькнуло темное пятно — это была служанка, и Эммет окликнул ее.

— Маргарита! Я правильно произнес ваше имя?

— Маргерилья, мист Монсен.

— Маргерилья, если позвонит мисс Эльза Халлидей, для нее я дома. Для всех остальных — нет, ясно? Запомните это имя: мисс Эльза Халлидей.

— Да, сэр, уж этого-то имени я не забуду. Я видела ее в кино. Мы с Фрэнком…

— Хорошо, Маргерилья, — вежливо перебил он. — Просто запомните, что ни для кого, кроме нее, меня нет дома.

Закончив чтение, доктор Кардифф поднялся полудюжиной гигантских секций и задумчиво прошелся по комнате туда-сюда, причем его подбородок то покоился на узле галстука, то поднимался вслед за глазами к люстре, словно доктор полагал, что восемь лет его практики витают там, точно ангелы-хранители, готовые в любой миг спорхнуть вниз к нему на помощь. Когда Маргерилья ушла, он вновь опустился в кресло, сцепив кисти рук, что невольно напомнило Эммету встречу двух половин Гранд-Кули^{183}.

— Ну что? — спросил Эммет. — Может, у меня опухоль? Я как-то проглотил кусочек плесени: принял за креветку. Может, она ко мне пристала — знаете, как женщины пристают. То есть считается, что они умеют.

— Это не рентген, — сказал доктор Кардифф мягким голосом — слишком мягким, подумал Эммет. — Это кардиограмма. Помните, как вчера я попросил вас лечь и прикрепил к вам провода?

— Ну конечно, — сказал Эммет, — но забыли разрезать мне брюки и выслушать мою последнюю исповедь.

— Ха-ха, — произнес доктор так механически, что Эммет приподнялся на кресле и предложил:

— Давайте откроем окна.

…но огромная туша доктора мгновенно нависла над ним, и он был бережно усажен обратно.

— Мистер Монсен, я решительно рекомендую вам оставаться на месте. Позже мы организуем средство передвижения.