Яичница из гангстеров

Обитатель — это я, Шелл Скотт. И похоже, что Шелл Скотт — еще один из голливудских неудачников. И однако последний год все было здорово. Мне здесь очень нравилось. После агентства реклам, прозябания в газете, случайных заработков в окрестностях Голливуда я стал частным следователем, или сыщиком, — даже лицензию получил. Я был им уже три года, последний из них — в своей собственной конторе здесь, на Сансет-Стрип. Вот уж действительно, закатная полоса[16].

Предполагается, что частный детектив — человек, который не привлекает внимания, который держится в тени и способен сливаться с ней. Но это ведь Голливуд! Клиенты, в которых я нуждаюсь, — мужчины и женщины киноиндустрии, — не станут нанимать кого-то, кто держится в тени. Им нужна не скромная фиалка, но цветущий эвкалипт, залитый сиянием утреннего солнца. И вот, после двух тощих лет, проведенных в деловой части Лос-Анджелеса, я наконец расцвел и раскинул ветви. На Сансет-Стрип, богатой и дорогостоящей Сансет-Стрип.

Контора, как и адрес, — сплошной парадный фасад. В Голливуде вы смотритесь только с фасада. Продюсер, вкладывающий в постановку комического фильма с людьми два миллиона долларов, — если у него возникли неприятности и ему нужен уполномоченный по улаживанию конфликтов, — не настроится на правильный платежный лад, если он, покинув свой кабинет, отделанный под орех, свой рабочий стол красного дерева, свой тропический шлем и блондинку-секретаршу, войдет в контору, состоящую из одной комнаты, в которой только и есть что выкрашенный в зеленое деревянный шкаф для документов. Поэтому я сделал все возможное, чтобы моя контора производила должное впечатление. Причем, оба помещения. Присмотритесь к ней. Только прищуритесь или закройте один глаз.

Прежде всего — широкая, но неглубокая приемная, устланная черным ковром, с мягкими, обитыми красно-серой тканью стульями, с белым письменным столом, за которым сидит — вся в черном — Йоланда. Подробнее о Йоланде — ниже. Затем вы входите, через соединяющую оба помещения дверь, во вторую комнату — мой личный кабинет. Письменный стол, сделанный из ствола мангрового дерева вместе с корнями, вывезенного из Болота Оукфеноки во Флориде. Стулья с сидениями, полосатыми, как зебра. Красный шезлонг. Здесь и там, и на стенах, — мой собственный пробковый шлем, трубка для выдувания отравленных стрел, фотографии некоторых звезд, режиссеров и других голливудцев, и многочисленные фотографии Шелла. Шелл — в Африке, с ружьем для охоты на слонов, в полном снаряжении восходящий на вершину Альп, бегущий на лыжах в Солнечной Долине; и так далее. Когда потенциальный клиент из Голливуда входил в мою контору, он знал, что я — именно то, что надо.

Несколько клиентов, которые были у меня в этом году, действительно остались довольны, но уже три месяца мне не попадалось ни одного выгодного дела. Три месяца затишья. Даже ни одного бракоразводного процесса. Почти каждый, кто был связан с киноиндустрией, знал мое имя, но я попал, как говорят актеры, в период между ангажементами. У Голливуда короткая память: важно то, что есть, а не то, что было. Вы должны все время быть при деле.

Наконец я решил, что пора укладывать свои пожитки. Я начал с того, что собрал фотографии и стал класть их в стопки на своем Оукфеноки-мангровом с корнями столе. Во всем Голливуде нет другого такого стола. Потом вошла Йоланда. Впрочем, это не совсем точно. Йоланда не входит — она идет, шествует, парит, она впархивает и влетает, выныривает, вплывает, вступает, — словом, Йоланда является. Итак, явилась Йоланда.

— Нам бы следовало устроить поминки или что-нибудь такое, Шелл.

— Нам бы следовало раздобыть немного денег.

— Ты действительно вывезешь все это сегодня?

Я кивнул, глядя на нее. На Йоланду — высокую, черноволосую, гибкую и сочную, как спелый сладкий плод, с белой кожей, полными алыми губками и огромными, почти черными глазами. В этом городе, где фасад имеет такое значение, она выстроила его в совершенстве. Она выстроила его даже сзади и на торцах, и сделала бы это в любом городе. Уж как ни ненавистна была мне мысль — отказаться от моей конторы, еще ненавистнее была мысль потерять Йоланду.

Йоланда — это мой Пятница, мой секретарь, дежурная у телефона, моя наперстница, друг и еще многое другое. Она приехала в Голливуд, чтобы блистать в кино, — мечта, которую она все еще лелеет, — но актрисы из нее не вышло. Не умеет она также печатать на машинке, не умеет стенографировать, но нельзя же уметь решительно все! Шезлонг в моем кабинете — это для нее; в нем она сидит, когда пишет под мою диктовку. Йоланда не знает стенографической азбуки, но она может до сумасшествия изобретать значки и закорючки, и чем быстрее я диктую, тем больше она извивается и ерзает в своем шезлонге. Я видел, как отвисала челюсть у режиссеров, писателей и даже продюсеров, когда я диктовал со скоростью сто пятьдесят слов в минуту, и они не могли разобрать ни одного моего слова.

— Какое-то безобразие, — сказала Йоланда, пропуская свой голос через слой меда.

— Безобразие и есть.