Яик-Горынович

Пугачев подозвал знаменосца, снова сел в кресло и приказал войску приступить к присяге. Казаки-литаврщики вновь заколотили в свои барабаны. Площадь смолкла. Пример подал вновь избранный атаман. Он первым приблизился к царскому трону, с поклоном приложился губами к руке государя, затем поцеловал хоругвь. За ним потянулись войсковой полковник с есаулами, сотниками и хорунжими, командиры полков, сотенные и десятники. Затем бесконечной цепочкой – все остальные казаки, беглые крестьяне, гарнизонные солдаты из отряда Шванвича, татары, калмыки, башкиры. Под конец Емельян Иванович даже устал подставлять руку для поцелуев.

Все войско было приведено к присяге. Можно было выступать в дальнейший поход по крепостям.

Глава 33 Самозванец ретировался

1

Потянуло осенью. По ночам стало прохладно. Кроны деревьев все сильнее покрывались царской позолотой. Все чаще из степи задували промозглые северные ветры.

В Яицком городке после отбития пугачевского приступа мало что изменилось. Гарнизонные солдаты несли службу на многочисленных постах внутри крепости и у ворот. Комендант Симонов не решился с ними преследовать ушедшего вверх по яицкой линии самозванца, хоть у него в команде и насчитывалось вместе с нестроевыми 923 человека нижних чинов с унтер-офицерами да десятка три обер-офицеров. Для преследования нужна была конница, но на яицких казаков надежды не было никакой, что показал памятный бой у Чаганского моста. На татар, взятых из ближайших крепостей, тоже полагаться было нельзя, а из более-менее надежных имелось только 112 оренбургских казаков со старшинами. Но их Симонов берег как никого, это была его единственная реальная кавалерия, и за крепостные ворота зря не выпускал.

К тому же комендант, посоветовавшись с офицерами штаба, здраво рассудил, что даже выйди он со всем своим воинством в поле преследовать Пугачева, силы которого, по слухам, были не так уж и велики, здорово рисковал обратно уж не вернуться. Местные казаки, весьма склонные к бунту, за это время вполне могли захватить городок, запереть ворота и не пустить воинскую команду обратно. Так что приходилось отсиживаться за крепостными стенами, посылая мелкие команды по ближайшим форпостам и заново отбивая их у мятежников.

Хоть вверху по линии шалили пугачевцы, перехватывая на большой дороге обозы, мелкие солдатские команды и курьеров, почта в городок продолжала поступать. Устинья Кузнецова получила письмо от своего жениха Бориса Атарова, побежала делиться радостью к подруге – сестре Бориса, Любаве.

– Ой, Любка, что скажу!.. – чуть не прыгала она от восторга, помахивая белой бумажной трубочкой: – От Бори весточка!

– Дай почитать! – так и взвилась с места, бросив возиться с цыплятами, Любава.

Предоставив младшей сестренке Прасковье заниматься хозяйством без нее, устремилась к Устинье. Подруги забежали в сады на берегу Чагана, Устинья развернула письмо.

– Только я всего тебе читать не буду, сама понимаешь… – предупредила девушка.

– Что ж не понятного, не маленькая, – вздохнула Любава. – Он о любви, небось, пишет? Так это он врет все, Устя, дура, не верь! Все они, парни, о любви поют, покель на сеновал не затащют…

– Ну что ты, глупая, он не такой, – зарделась от смущения Устинья. – Ты послушай лучше самое главное! Читать не буду, а на словах тебе обскажу… Только, чур, об этом – молчок! Никому…

– Ну!.. Стряслось что-то? – испугалась Любава.

– Стряслось, стряслось, девонька… Борька у царя Петра Федоровича в войске!

– В плену? – еще пуще испугалась молодая казачка, аж вскрикнула, до крови прикусив губу.

– Нет, не в плену, сам к царю сбег… Служит!

– Боже милостивый… – перекрестилась двоеперстно, по-старому, Любава, – как же теперь?.. А что, если он – не царь, а самозванец, как комендант Симонов говорит?..

– Вот и я про то… – тяжело вздохнула Устинья.

Сразу померкла ее радость от полученного письма, как осеннее солнышко, зашедшее за свинцовую грозовую тучу. В груди разлилась звенящая неугомонная боль по суженому. Казачка ненароком всплакнула.

– Он, Борька-то, сватов по весне грозился заслать… Вся улица об том знает, и тятенька вроде не против…

– Ну, не убивайся ты, Устя, раньше времени, – нежно прижала ее к себе Любава, осторожно провела шершавой, изработавшейся по хозяйству ладонью по волосам. – Авось все обойдется, воссядет царь-государь на престоле… Братишке тогда награда царская выйдет за службу верную. Глядишь, в Москву его Петр Федорович с собой заберет, большим министром сделает… А ты, значит, Устиньюшка, при нем: министершей али губернаторшей!

– Да ну тебе шутковать! – с улыбкой отмахнулась казачка, утерла глаза расписным, вышитым собственной рукой платочком. – Пойду я, что ли… А то отец хватится, заругает.

– Приходи вечером на Яик, на посиделки, – позвала напоследок Любава. – С девчатами посудачим, песни попоем, а то и хоровод поводим… Придешь?

– Ежели по хозяйству управлюсь!..

2

Любава в тот же день рассказала отцу Михаилу Родионовичу о том, что Борис передался Петру Третьему. Тот встретил эту новость в штыки.