Яик-Горынович

– Так и быть, прощаю тебя, казак. Служи мне верно, от присяги, которую примешь, не отступай, на сражении бейся смело, а буде смерть придет, прими ее, костлявую, честно, как и подобает настоящему рыцарю!

Григорий Бородин, внимательно выслушав, поклонился своему повелителю, поспешно отошел к войску. Пугачев, осененный новой идеей, тут же вызвал к себе в шатер сержанта Дмитрия Кальминского, велел ему срочно сочинить присягу.

– К обеду поспеешь? – строго поинтересовался Емельян Иванович.

– Дело мне незнакомое, ваше императорское величество… – неуверенно замялся сержант.

– Ты сам-то присягу Катьке давал? – не отставал Пугачев.

– Бывшей государыне Екатерине Алексеевне?.. – уточнил культурный молодой человек.

– Катька она для меня, потаскуха, подстилка Гришки Орлова, а никакая не Алексеевна, – зло процедил Пугачев, сердито глядя на Кальминского.

– Согласен, ваше величество, – не посмел перечить тот. – Присягу, конечно, принимал, куда же без этого… Весь народ присягал незаконной царице, обманом взошедшей на ваш престол.

– Вот и гарно! – сказал Пугачев. – По образцу старой присяги и сваргань новую, а мы с господами атаманами почитаем, обсудим… Иди. Шагом марш!

Сержант Кальминский, четко, по уставу, сделал налево кругом. Чеканя строевой шаг, вышел на улицу.

«Что значит солдатская муштра! – с завистью подумал Емельян Иванович. – А казаков-чертей попробуй этой премудрости обучить?.. Куды там… Степняки-наездники… Вольное племя!»

3

Выступив после обеда из Гниловского форпоста, к вечеру пугачевское войско достигло урочища Белые Берега. Устроили короткий привал.

Здесь Борис Атаров с товарищами с удивлением наблюдали необычную сцену, как Иван Зарубин с Мясниковым приволокли пьяного в дым Митьку Лысова.

– Отстань, Чика, морду побью! – кидался он на Ивана и силился ткнуть того тугим кулачищем в физиономию.

Чика уклонялся и в свою очередь грозился Митьке:

– Я те дам, дурила… Смотри у меня! Ежели не угомонишься зараз, свяжем!

– Казаки, что смотрите? Командира вашего бьют, а вам и дела мало! – обратился к своим подчиненным Лысов, ища поддержки.

Те враз зашумели, вступаясь за Митьку, грозно сжав кулаки, кинулись на Зарубина и Мясникова. Чика, недолго думая, выхватил из ножен шашку.

– Бунтовать? Вот я вас сейчас!.. А ну разойдись, щенячье племя!

Оставив Митьку Лысова, Зарубин с Мясниковым ушли. Казаки окружили возбужденно галдящей толпой своего полковника.

– За правду страдаю, братцы, – лил пьяные слезы Митька. – Батюшка змееныша, Гришку Бородина, помиловал, а я воспротивился. Где это видано, чтобы старшинского выродка не повесить? Он все одно к своим сбежит… Как волка ни корми, невинной овцой не станет.

Борис Атаров внутренне согласился с его доводами, но тут же подумал, что государю видней. Он и сержанта Кальминского пощадил, и офицера Шванвича на службу свою царскую принял. Казаки, послушав еще малость бессвязные, пьяные выкрики Лысова, согласно покивали головами и, позевывая, разошлись. Всяк принялся заниматься своим делом, пока выдалась свободная минутка в походе.

Борис, знавший малость грамоту, засел за письмо Устинье в Яицкий городок. Он долго мараковал, выдумывая ласковые для девичьего сердца выражения, щедро изливал свои чувства. По опыту знал, что девки любят ушами, потому и старался, разливался на бумаге соловьем… Но письмо ему дописать не дали. Войсковой трубач просигналил сбор, и казаки, побросав начатые дела, кто в чем поспешили в центр лагеря, к шатру государя. Даже малость оклемавшийся Митька Лысов поплелся.

– Что будет, не слыхать? – встревожено спрашивал на ходу у Бориса казак Харька. – Неужто комендант Симонов войско из городка выслал?

– Не должно… Тогда б походную трубили, – покачал головой Атаров, но тревога товарища невольно передалась и ему. В кулаке Борис комкал недописанное письмо к любимой…

Когда пришли в центр, здесь столпилось уже все войско. Полковники и атаманы выстраивали полукругом свои подразделения, у царского шатра, как обычно, возвышалось кресло, которое всегда возили в обозе за государем. Пугачев стремительно вышагнул из шатра и уселся на свой трон. Стоявшие поодаль дюжие казаки из личной охраны дробно ударили колотушками в большие круглые барабаны-литавры, требуя тишины. Когда площадь замерла, Емельян Иванович встал на ноги, поднял вверх правую руку и громогласно провозгласил:

– Господа казаки, атаманы-молодцы, Всевеликое войско Яицкое и все остальные верные мои подданные! Все вы отныне – вольные казаки! Жалую вас сим званием пожизненно. Всех, кто бы кем до этого ни был! Солдаты, пахотные крестьяне, татары, башкиры, калмыки али простые городские обыватели, купцы и всякого другого звания люди – будь каждый теперь казаком! Вольным человеком и моим усердным слугой. И да будет отныне среди вас изречено, как исстари среди донских казаков ведется, что с Яика выдачи нет! Все между друг другом свободные и равные. Такова моя царская воля!