Яик-Горынович

– Еще в бытность мою во дворце любил я очень уху стерляжью, – хлебнув добрую чарку горькой, разглагольствовал Емельян Иванович, по-звериному, жадно вгрызаясь в сладкий бараний мосел. – Бывало, лакеи и холуи дворцовые закинут в Неву сети, прямо насупротив дворца, и бредут вдоль берега… Это, значит, чтобы меня ублажить, порадовать свежей ушицей. А Никита Панин – министр мой наиглавнейший – шумит из окна на лакеев, чтоб чуток левее взяли, а то корабли аглицкие с заморским товаром никак не пришвартуются к причалу – бредень мешает.

Иван Зарубин, слушая государя, только лукаво посмеивался, подмигивал понимающе закадычному дружку детства Тимохе Мясникову: вот, мол, заливает батюшка!

– Я, други мои, зело по любимому дитяти скучаю! – вспомнив оставленного в Зимовейской одиннадцатилетнего Трофимку, прослезился аж Емельян Иванович. – Как-то он там без меня?.. с матерью… непутевой! Замордует она его совсем, вертихвостка!

– А что, батька, уж не прогневайся за слова мои таковские… – замялся хмельной уже Митька Лысов, – неужели не замечал ты за жинкой ничего такого-ентого?.. Скажем, ежели у нас у кого из казаков баба гульнет когда по глупости али по пьяному делу – ладно… Но если регулярно сие в привычку войдет… Ежели спутается с кем надолго, тут уж извини-подвинься! Бабу ту неверную и прибить не грех под горячую руку… Ну а молодца ее вдругорядь на рыбном промысле подстерегешь… Во время багрения зимнего, скажем, али еще где на темной стежке, на крутом бережку… Ну и сковырнешь пешнею с саней, аккурат под копыта задней лошади, али оглоблей по голове сзади приласкаешь. Чтоб в другой раз неповадно было.

– У царей энто не принято, Лысов, – крутнул головой Пугачев, разделавшись наконец с бараньей костью и принявшись за блины с рыбьей начинкой. – Это у вас, у простолюдинов, чуть что – и в рыло! А у благородных кровей мужиков сия драка прозывается дувель!

– Не дувель, а дуэль, царь-батюшка, – с серьезным лицом подсказал Максим Шигаев.

Зарубин Ванька прыснул в кулак, отвернул лукавую, черномазую морду в сторону. Тимоха Мясников тоже насилу сдержался от смеха. Емельян Пугачев сердито зыркнул в их сторону.

– Смешинка в рот попала, Чика? Что рожу воротишь, скалишься?

Зарубин еще выпил для храбрости, решительно тряхнул вихрастым смоляным чубом.

– Хорош врать, Емельян Иванович… Неча ваньку валять, здесь люди все свои, проверенные…

Иван Зарубин знал истинную тайну Пугачева, тот лично ему открылся еще в бытность свою на постоялом дворе Степана Оболяева. И Тимоха Мясников это знал, и Максим Шигаев. Остальные, чутко прислушиваясь к опасному разговору, настороженно притихли.

– Так что же ты хочешь, друг Чика? – неуверенно вопросил Емельян Иванович.

Ему показалось, что казаки сговорились схватить его и выдать коменданту Симонову, потому и затеяли этот разговор. Он внутренне весь напрягся и незаметно потянулся правой рукой к кинжалу.

– Ты оружию-то, батька Емельян, не лапай, мы тебе не враги, – урезонил заметивший его движение Чика. – А хочу я, чтобы меж нами была полная ясность… Ты ведь сам мне как-то признался, что не царь, а простой донской казак станицы Зимовейской, хорунжий по чину Емельян Иванович Пугачев! Так что нечего тут юлить и невинной овечкой прикидываться, а коли назвался груздем – так и полезай в кузов!.. Приняли мы тебя с Тимохой Мясниковым за государя Петра Третьего? Приняли. Нам ведь, казакам яицким, все одно: царь ты али не царь, лишь бы строго наши казацкие интересы соблюдал и вольности наши утраченные войску возвернул. И чтоб от нас, казаков непослушной, войсковой стороны – ни ногой!.. Правильно я говорю, браты? – обратился Зарубин к собравшимся.

– А что ж, так тому и быть, – согласно закивали приближенные, решительно затрясли бородами. – Нам хоть курица, хоть пес – лишь бы яйцы нес!.. Захотим, из грязи себе князя сварганим.

Те, кто уже знал заветную тайну, приободрились при виде такой реакции соратников. Кто услыхал впервые, спьяну обрадовался: в государях-то свой брат казак ходит!

– Да мы за тебя, батько!.. Веди на Москву! – скрипел зубами, рыдал расчувствовавшийся, хмельной в дымину Митька Лысов. – Веди, Петр Емельянович, нас на Россию, всех народных супротивников порубаем, Москву пожжем, Питер! Эх, гуляй, казак, все одно пропадать… Душа ты наш, Емельян Иваныч!..

– Значит, казаки, признаете меня своим царем? – подытожил разговор Пугачев, поднимая очередную чарку. – Выпьем же за это… Но загодя упреждаю, в войске никому ни слова! Ни свату, ни брату, ни отцу родному!.. За разглашение сей страшной тайны – смерть!

– Согласны, батюшка, Емельян Иваныч, на все согласны, ты уж за нас порадей, – загалдели наперебой казаки. – Мы тебя царем сделали, так уж и ты от нашей воли казацкой не отступись! Куда поп, туда и батька… А будешь самоуправство над нами чинить, живо обратно в простые казаки поверстаем и другого государя выберем! Дело плевое…

– Согласен, атаманы-молодцы, – торжественно провозгласил Пугачев и выпил. С наслаждением крякнув и утершись рукавом чекменя, объявил: – А теперя учиним кровную клятву.